Ирина Измайлова - Три ошибки Шерлока Холмса

— И не поэт, а музыкант, это совсем другое, — возразил Холмс. — Просто у меня развито воображение, но я редко даю ему волю.

— Почему?

— Работать мешает.

— А по-моему, — возразил Клей, — воображение помогает в тонкой работе.

— Это, если надо придумать, как кого-то обмануть. А если надо понять, как обманывал кто-то другой, может помочь только строгая логика, а воображение уведёт в дебри фантазии.

— Ты прав, — Джон долго сидел, нахмурившись, вслушиваясь в однообразную трель, которую начала выводить за порогом хижины одинокая цикада. — Ну, хорошо, значит, ты понял, что притянуть Нортона не удастся, и шлёпнул его. Но я не понимаю: как же, чёрт возьми, ты попался?

— Я не попался, — с усмешкой возразил Шерлок.

— То есть как это?

В глазах Холмса мелькнуло сомнение. Потом он аккуратно поправил фитилёк начавшего коптить светильника и спросил:

— А тебе не хочется спать? От работы нас никто не освободит, а время-то уже сильно заполночь.

— Я не усну, — Джон сидел, покачиваясь в такт руладам цикады, расширив глаза, будто хотел разглядеть в полумраке хижины что-то, чего на самом деле не было. — У меня сна ни в одном глазу. Твой рассказ я хочу дослушать. Ну, и человек же ты! Просто невероятный человек. И жизнь у тебя совершенно невероятная.

— Всей моей жизни ты не знаешь, — мягко улыбаясь, проговорил Шерлок. — Потом, если захочешь, я тебе ещё многое расскажу. На самом деле, я не такой уж необыкновенный. Бог дал мне большие способности в определённой сфере, но ведь немалые способности он дал и тебе.

— Вот-вот! — подхватил Клей. — И каждый из нас распорядился этими способностями, как сумел. Вот ты служишь добру, даже когда оно бессильно перед злом, и ты знаешь это и знаешь, что потерпишь поражение.

— Добро никогда не бывает бессильно, пока ему хоть кто-то служит, — возразил Шерлок. — Но ты, кажется, хотел услышать конец истории?

— Ещё бы! И не отстану от тебя, пока не услышу. Ты сказал очень странную вещь.

— А что я сказал?

— Ты сказал, что не попался. Между тем на тебе «браслеты», и мы беседуем не в Лондоне.

— С этим не поспоришь, — вздохнул Шерлок. — И, наверное, я сам виноват: именно потому, что позволил уничтожить свидетелей — перестрелять всех троих гангстеров. После этого у меня было такое чувство, будто я падаю в пропасть. Даже не помню, как я вернулся на Бейкер-стрит. Ирен и Уотсон сидели за утренним кофе. Оба посмотрели на меня со страхом, потому что, как сказал мой друг, я походил на привидение. Я взял себя в руки и довольно спокойным тоном рассказал им обо всём, что произошло в минувшую ночь.

— А Ирен уже знала к тому времени, какими махинациями занимается её супруг? — уточнил Джон.

— Знала, я ей всё подробно рассказал, как только это выяснил. Она не удивилась. И теперь, поняв, что ей не освободиться от этого чудовища, не показала ни капли, ни тени отчаяния. Казалось, её больше беспокоит мой утомлённый вид, и она потребовала, чтобы я немедленно лёг в постель. «А я, — сказала она, — теперь могу покинуть ваш дом. И так я вела себя из рук вон неприлично — неделю жила в одной квартире с холостыми мужчинами». Мы с доктором хором рассмеялись, а я решительно возразил: «Нет. До завтра я ещё попрошу вас остаться. Ваше дело не закончено, и нам нужно ещё поговорить о нём. Но на холодную голову». — «Хорошо, — согласилась Ирен. — Я останусь».

Она осталась, а Уотсон уехал, потому что ему давно было необходимо навестить своих больных. Я ведь на неделю оторвал его от практики и лишил солидной части месячного дохода. Мой милый добрый друг никогда не упрекал меня в таких вещах...

Проводив доктора, я поднялся в свою комнату, и тут, на её пороге, отчаяние и усталость буквально раздавили меня. Не раздеваясь, я упал на кровать и провалился в глубокое чёрное забытье. Проснулся около пяти часов вечера, привёл себя в порядок и спустился в гостиную. И вот тут увидел Ирен такой, какой она не хотела, чтобы её видел хоть кто-нибудь... Она скорчилась на диване, стиснув руками голову. Вся её поза, весь её вид выражали такое глубокое отчаяние, что мне сделалось невыразимо тошно. Она не видела, что я спускаюсь, не слышала моих шагов. Но едва я к ней подошёл, опомнилась, мгновенно переменила позу, вскинула голову и улыбнулась: «Ну вот, совсем другое дело! — воскликнула Ирен. — У вас пропала мертвенная синева под глазами и на висках, и вообще — теперь вы похожи на живого человека. Нельзя было так переутомляться». Я опустился в кресло напротив и сказал: «Миссис Нортон, я виноват перед вами: не сумел довести дело до лучшего конца». «Да ни в чём вы не виноваты! — воскликнула Ирен. — Вы спасли мне жизнь». Я взял её за руку, и она не отняла руки, только пристально на меня посмотрела. Нужно было прервать эту паузу, и меня осенило: «Вам обязательно надо отвлечься, миссис Нортон. Что бы там ни было дальше, сейчас забудьте всё». Она кивнула: «С удовольствием. Но как?». Тут я вспомнил афишу, которую приметил по дороге домой...

— Возвращаясь домой в таком состоянии, ты приметил какую-то афишу?! — Джон даже не скрывал изумления.

— Не какую-то. И почему ты думаешь, что от усталости и огорчения я ослеп? Если афиша была, то я её, разумеется, видел. А раз видел, то и запомнил. Ну так вот, вспомнив об этой афише, я уже твёрдо знал, что нужно делать. «Хотите пойти в театр?» — «Очень хочу!» — воскликнула Ирен. «В таком случае позвольте вас пригласить. В оперном театре сегодня дают «Дон-Жуана» Моцарта. Глаза у неё так и заблестели. «Чудесно! Я так давно не была в опере. Сейчас только взгляну, в каком состоянии моё вечернее платье. Как хорошо, что его я продать не успела!» Она вскочила и умчалась, а я отправился к моей квартирной хозяйке, миссис Хадсон, — одолжить у неё меховое манто: вечера стояли очень холодные, пальто Ирен было тонкое, лёгкое... Надень его на вечернее платье — и простуда обеспечена. Если не воспаление лёгких. Миссис Хадсон — очень добрая женщина. Видел бы ты, как она плакала на суде... Словом, манто она с удовольствием одолжила и ещё сказала: «Давно не видела такой красивой леди, сэр!»

Я тоже переоделся для театра, после чего вновь спустился в гостиную и увидел там Ирен. Боже мой, как хороша она была! Платье из вишнёвого атласа, очень открытое, но нисколько не вызывающее, было сшито просто и потому особенно хорошо подчёркивало грацию её фигуры. На ней не было никаких украшений — их у неё просто уже не осталось, но украшением стала сама её красота. Помню, как сияла смуглой теплотой слоновой кости её чудесная шея, её плечи, оттенённые атласным блеском. Помню своё детское восхищение и внезапно родившуюся робость: наверное, полминуты я не решался подойти к Ирен. Она сама шагнула мне навстречу и взяла было со спинки кресло своё пальто, но я молча накинул ей на плечи лёгкий тёмный мех. Она ничего не спросила, только произнесла с улыбкой: «Спасибо!»