Александр Бушков - Д'Артаньян – гвардеец кардинала

Возможно, кому-то из наших читателей, отличающихся особенными монархическими убеждениями, покажется несколько печальным тот несомненный факт, что д'Артаньян вошел в Лувр с малого подъезда, не испытывая ни волнения, ни трепета перед аудиенцией у короля. Однако в оправдание нашего героя стоит привести сразу несколько весьма, думается, весомых соображений. Во-первых, гасконцы не приучены трепетать перед кем бы то ни было. Во-вторых, в те времена меньшей свободы, но большей независимости, когда десятилетия оставались еще до правления Короля-Солнца, окончательно претворившего в жизнь заветы Ришелье по усмирению буйного дворянства, всякий дворянин считал короля лишь первым среди равных, и не более того. В-третьих, трепет и преклонение перед монархом сохранились разве что в глухой провинции, где королевская особа, так никем в жизни и не увиденная, порой являет собою лишь отвлеченную, блистающую идею. Д'Артаньян же успел, пребывая в кругу столичных гвардейцев и завзятых игроков, наслушаться достаточно, чтобы понять: этот король – лишь бледная тень своего великого отца, не совершивший в своей жизни ничего не то что выдающегося, но мало-мальски примечательного…

Сохранивший, по выражению остряка Бассомпьера, лишь половину пороков Валуа при том, что добродетелей Бурбонов он не сохранил вообще, король Людовик Тринадцатый, его христианнейшее величество, по общему мнению, был неблагодарен, скареден, жесток и пошл, поскольку убивал время на жалкие забавы, казавшиеся ему государственными делами. Единственно из скупости он самолично проверял ведомости дворцовых расходов, безжалостно вычеркивая те статьи, что казались ему разорительными. Все при дворе помнили недавний случай с супругой генерала Коке и де Ла Вилльером. По традиции им всякий раз во время их дежурства при дворе отпускались лакомства: первой – тарелка взбитых сливок, второму – блюдо бисквитов. Король, узнав о таком расточительстве, повелел немедленно прекратить «эти излишества».

Имелись ли у короля достоинства? Да, несомненно.

Он отлично стрелял, прекрасно дрессировал собак подобно своему предку, незадачливому Карлу Девятому, мастерски плел охотничьи тенета, чинил ружейные замки не хуже цехового ремесленника, вытачивал резьбу на прикладах, а порой выковывал ружейные стволы.

Он мастерски умел чеканить медали и монеты, в чем ему усердно помогал незаконный внук Карла Девятого д'Ангулем, частенько говаривавший: «Что бы нам объединиться, ваше величество, и работать вместе, пополняя казну? Я бы вас научил приготовлять сплавы, заменявшие в монетах золото и серебро, такие, что никто их не отличит от настоящих. А вы бы за это берегли меня от виселицы».

Он самолично разводил в парниках ранний зеленый горошек и, как рачительный буржуа, посылал слуг продавать его на рынке.

Он отлично стряпал, особенно умел приготовлять варенье.

Он прекрасно владел цирюльным мастерством и частенько брил дежуривших во дворце офицеров.

Он недурно играл на лютне и сам сочинял музыкальные пьески – впрочем, дрянные.

Он хорошо делал «римские свечи», «бураки», шутихи и прочие пиротехнические забавы для фейерверков.

Вот и все, пожалуй. Иных добродетелей, талантов и свершений за королем не водилось. Нельзя же было считать добродетелью то вынужденное целомудрие, в котором он, чуждый постельных баталий, держал свою молодую супругу? Добродетелью подобное воздержание можно считать лишь у лиц духовного звания, но никак не у юных супругов, к тому же обязанных позаботиться о наследнике престола…

В оправдание короля можно добавить лишь, что он был невероятно одинок. Никто не любил его, и он никого не любил. Его мать, Мария Медичи, откровенно его презирала (и король ее ненавидел еще со времен убийства Генриха Четвертого). Его родной брат, герцог Гастон Анжуйский, спал и видел во сне, как некая счастливая случайность освобождает для него самого французский трон (что не было секретом для Людовика). Его супруга, Анна Австрийская, откровенно предпочитала ему блистательного герцога Бекингэма, что стало явным после истории в амьенских садах (и король ненавидел ее, презирал, как, впрочем, и прочих особ женского пола, сколько их ни есть).

И, наконец, над обстоятельствами рождения короля, подобно черной грозовой туче, нависала мрачная, многим известная и, безусловно, постыдная тайна. Шептались, что чертами лица и смуглостью кожи его величество напоминает как раз покойного фаворита Марии Медичи, презренного итальянца Кончини, чем, кстати, как раз и объясняется полнейшая несхожесть характера и привычек короля с его венценосным батюшкой Генрихом. Тот самый запойный остряк, маршал Бассомпьер, в свое время отпустил на этот счет непереводимый каламбур: «Чего же вы хотите, господа? Ребенок потому так черен, что дело все в чернилах» (нужно объяснить, что по-французски слова «чернила» и «Анкр» созвучны, а именно титул маркиза д'Анкра носил Кончино Кончини).

Таков был король, от чьего имени Францией безраздельно правил министр-кардинал Ришелье, в описанные времена еще не получивший титула генералиссимуса. У короля хватало здравого смысла передоверить все дела по управлению государством его высокопреосвященству, но это еще не означало, что кардинал чувствовал себя спокойно, – капризный, переменчивый и слабохарактерный король всегда поддавался чужим влияниям, так что должность первого министра при нем была отнюдь не синекурой…

Д'Артаньян, вошедший в сопровождении де Кавуа, увидел перед собой молодого человека двадцати четырех лет, одетого с несомненным изяществом, но с лицом, в сущности, незначительным, отнюдь не вдохновлявшим, надо полагать, резчиков монет. К тому же лицо короля было отмечено неизгладимой печатью того самого недуга, что происходит от разлития черной желчи [6].

Правда, при появлении новых лиц король проявил некоторую живость и, едва дождавшись, когда д'Артаньян выпрямится после почтительного поклона, воскликнул:

– Подойдите ближе, господа, подойдите ближе! Кавуа, кого вы мне привели, черт возьми?

– Это и есть Шарль де Батц д'Артаньян де Кастельмор, о котором докладывали вашему величеству и которого вы изволили освободить из Шатле час назад…

– И вы не шутите?

– Я бы не осмелился перед вашим величеством… – с грацией истинного придворного поклонился де Кавуа.

– Поразительно! – воскликнул король и обошел вокруг почтительно застывшего д'Артаньяна, разглядывая его, словно античную статую, извлеченную из недр земных. – Мне говорили, что некий гасконский бретёр злодейски напал на моих мушкетеров, вызвал обширные беспорядки и чуть ли не мятеж… Но это же сущий ребенок!