Иван Наживин - Казаки

– Так ты говоришь, что воровской атаман послал тебя сюда разведать? – бесстрастным голосом, не подымая глаз, проговорил боярин так, что с ним можно было только согласиться.

Но Тренка так перепугался, что сразу же возопил:

– Что ты, боярин!.. Такого слова я и не молыл… Я сам от воров убёг, своей волей…

– Ну, сам убёг… – повторил боярин всё тем же бесстрастным тоном. – Запираться, брат, нечего: лучше тебе от этого не будет… Возьми его и допроси как следует… – обратился он к жирному дьяку с большим белым лбом, разной величины глазами и слегка съехавшим набок ртом. – И сейчас же доложи… И про грамоты подметные дознай…

– Слушаю, боярин… – поклонился дьяк и обратился к Тренке: – Ну, ты, иди за мной…

Тренка, путаясь ногами, пошёл за широкой и жирной спиной дьяка. На душе его было очень тоскливо: так все ясно, а они вот тянут и тянут. Лучше бы просто идти домой: ну, отодрал бы господин на конюшне как Сидорову козу, да и конец… Эх, то-то вот темнота всё наша!..

И, перешагнув через высокий порог, оба они очутились в застенке.

Это был большой сарай с маленькими окнами под потолком. В окнах были железные решётки. Всюду висели и валялись кандалы, цепи, ремни. Змеились страшные кнуты из лосиной кожи, вымазанные засохшей человеческой кровью. На полу стояли железные жаровни и валялись полосы железа, которыми жгли тело при пытке, и валялись клещи, которыми рвали тело. У стены стояла скамья, вся утыканная гвоздями острием вверх. В деревянном засаленном ящичке лежали деревянные спицы, которые загонялись пытаемым под ногти… А среди всего этого тянулся из стены в стену толстый деревянный брус, к которому подвешен был деревянный же блок с пропущенной через него верёвкой, – то была дыба, или виска… И стоял в воздухе какой-то неуловимый, но тяжёлый дух, от которого свежего человека мутило…

На стук двери со скамьи поднялись дремавшие в тепле заплечные мастера: один чернявый, широкоплечий, с бычьими глазами, а другой очень худой, рябой, с широким ртом и ловкими кошачьими движениями.

– Ну-ка, братцы, постарайтесь… – кивнул им на Тренку разноглазый дьяк.

И вдруг Тренка понял всё.

– Боярин… – бросился он в ноги дьяку. – Помилуй… Вот как перед Истинным: всё по правде обсказал, ничего не утаил… Да нешто я… Господи… Ведь сам, своей волей воротился… Боярин!..

Тренка знал, что дьяк совсем не боярин, но он думал, что, польстив, он скорее смягчит его сердце.

– Ну вот, вы всегда так… – вяло сказал тот, ковыряя деревянной спицей в гнилом зубе. – Сами затягивают дело, а когда дойдешь до пристрастья, верезжат, как зайцы… Повинился бы во всем сразу, по-хорошему, и…

Он оборвал. «И тебя сразу, без хлопот, повесили бы…» – хотел он сказать, но упрёк в такой форме ему самому показался неубедительным, и он только прибавил нехотя:

– А то водют и водют…

– Боярин, смилуйся!.. Вот видит Бог, ни в чём не повинен… – молил Тренка. – Век за тебя молить буду…

– Да нешто то я?… – лениво ответил дьяк. – Я человек сам подневольный: что прикажут, то и должен я сполнять… Ну, а между прочим, время зря терять не полагается… – деловито сказал он палачам.

Он отошёл в сторону, сел на лавку и стал ковырять гнилой зуб. Диковинное дело: пока ковыряешь, ничего, как только перестал, опять мозжит, опять сверлит так, что индо вся жизнь немила.

А палачи уже раздели Тренку, связали ему сзади руки и надели на них кожаный с пряжками «хомут». Потом рябой связал ему ноги так, чтобы можно было просунуть между ними бревно – оно лежало тут же, под дыбой, – а другой, с бычьими глазами, привязывал тем временем веревку от блока к «хомуту». В этот момент в пыточную избу торопливо вошёл с гусиным пером за ухом и с чернильницей на шнурке на шее один из подьячих и уселся рядом с дьяком к столу, чтобы записывать показания Тренки.

– Ну, что же, брат? Может, скажешь чего нам? – ковыряя в дупле, сказал дьяк лениво.

Тренка закоченел от ужаса и намочил в портки. Ему было очень совестно этого. Он был рад придумать что-нибудь и рассказать, но, как на грех, голова не работала никак, и он только простонал:

– Боярин, вот как перед Истин…

Но он не успел договорить: над головой его вдруг завизжал блок, верёвка натянулась и нестерпимая боль в руках слилась с неприятным чувством отделения от земли. Вывернутые руки подошли сзади к затылку. В голове расплывались зелёные и огневые круги.

– Бо… я… рин…

– Что? Открыться хочешь?

– Ви… лит… Бог… ни… чего… не… ве… даю… Помилуй…

Рябой кат ловко просунул между ног Тренки бревно, положил его на ремень, связывающий эти ноги, и с силой прыгнул на бревно. С хрястом руки Тренки вышли из суставов, и он глухо, истошно замычал, и в нестерпимой боли для него потонуло всё.

– А ну, послабь…

Рябой спрыгнул с бревна. Весь белый, с вывернутыми руками, с глазами, вышедшими из орбит, Тренка висел над грязным полом. В вывернутых суставах быстро наливались красные, блестящие опухоли. Дьяк что-то спросил его, но он не только не мог ответить, но не понял в вопросе ни слова.

– Ишь ты, какой упорный!.. – ковыряя в зубу, проговорил дьяк. – В чём душа держится, а туда же… Ну, пройдитесь кнутом…

Палач с бычьими глазами засучил рукав на мохнатой и жилистой руке и, выбрав один из кнутов, молодецки щелкнул им по воздуху, а потом подошёл к виске, изловчился, и страшный кнут со свистом глубоко впился в напряжённую спину Тренки. Вся спина сразу залилась кровью, и Тренка весь затрепетал.

– А ну, ещё разок… – невольно любуясь художественной работой, проговорил дьяк.

Ещё удар. Кожа опять расскочилась, и мясо повисло клочьями. Тренка раскрыл рот, глаза его медленно закатились так, что видны были только одни белки, и лицо побелело, как у мертвеца. На языке заплечных мастеров это называлось: пришёл в изумление.

– Испёкся… – сказал рябой.

– Какое дерьмо пошёл народ нонече!.. – сказал дьяк.

– И молодой вот, а со второго кнута закатился… А помнишь того старика старовера-то драли, помнишь, как он вас упарил?…

– Тот был двужильный… – с уважением сказал старший кат. – Или та, вещая жёнка-то… у которой яды нашли… Как кошка: что ни делай, а она знай своё верещит…

В самом деле, по дороге на виселицу или на костёр и очень, очень редко на волю через застенок этот прошли тысячи людей – за собирание трав, за искажение в титуле царском, хотя бы и невольное, за Иисуса, за неподобное слово какое-нибудь, вырвавшееся в горячем споре, и за другие столь же страшные преступления. И висели тут и старцы дряхлые, и молодые женщины в расцвете красоты, и юноши, и стрельцы, и попы, и бояре и ведуны, и приказные, и жиды, и татаре, и сенные девушки, и дьяки. Никто и ничем не был застрахован от бесчеловечных мучений этих в тишайшем царстве, в богохранимой державе Московской, и шёл стон и лилась кровь по бесконечным застенкам её и денно и нощно, от «бедного» моря Белого до персидских границ и от берегов старого Днепра до Великого океана…