Ирина Измайлова - Царь Гектор

Андромаха не рассердилась и не смутилась. Она лишь пожала плечами и несколько раз повернула голову, разглядывая в зеркале сотворённое Эфрой произведение. Потом обернулась к своей рабыне и произнесла ласково:

— Эфра, понимаешь... У каждого человека есть в душе какие-то тайники, которые лучше не открывать. Это мне Гектор говорил, и я сама теперь вижу, что это так и есть. Неоптолем — замечательный мальчик, и странно было бы мне не полюбить его. Только это другое, понимаешь? А моя женская натура хотела бы, чтобы это другое заменило прежнее моё чувство, чтобы прошла боль, чтобы стало легче. Ведь душе-то тяжело жить всё время с этой болью... Теперь всё изменится, всё будет так, как должно быть. И хватит об этом! Ступай-ка и принеси мне вина — я выпью несколько глотков, чтобы появился румянец — не то для такого платья и такой роскошной причёски я слишком бледна.

Когда рабыня вышла, молодая женщина встала и огляделась, будто впервые видела свою комнату. Это было одно из самых богатых помещений царского дворца, с самого начала отданное по приказу Неоптолема его прекрасной пленнице. Просторная комната, смежная с другой, немного меньшей, была чисто выбелена и расписана по фризу и по низу нарядным геометрическим узором. В её стенах с двух сторон располагались ниши, украшенные статуями танцующих нимф, а пол был покрыт ковром, тоже привезённым из Трои, ворсистым и мягким, как шкура ягнёнка. Спали Андромаха с сыном в соседней комнате, потому здесь стояли только стол, пара кресел, два роскошных, отделанных кожей и тканью сундука, столик с парой ларцов для украшений и для благовоний, да длинная скамья, покрытая шкурой рыси.

Андромаха некоторое время обводила всё это взглядом, мысленно вновь переживая проведённые здесь годы. Она твёрдо знала, что произойдёт меньше чем через час, и с изумлением думала, что не боится этого... Только мысль об Астианаксе, в это время беспечно игравшем где-то в саду, тяжело мучила её, рождая тайные сомнения, но она гнала их — то, что она должна была сделать, она делала именно ради него.

Убедившись, что Эфра ушла и что дверь за нею закрылась плотно, Андромаха быстрыми шагами прошла во вторую комнату и, подойдя к своей постели, вытащила из-под подушки что-то, завёрнутое в кусок тёмной ткани. Она развернула свёрток. В нём был кинжал средней длины, тонкий, в прекрасных, отделанных перламутром ножнах. Это была тоже часть троянской добычи Неоптолема, и Андромаха давно приметила его в той комнате, где юный царь хранил своё оружие. Этой ночью она похитила кинжал и очень тщательно укрепила на его ножнах длинный и тонкий ремешок, который отрезала от одной из своих сандалий.

Опахнув полу хитона, женщина приподняла правую ногу, поставила её на скамью и, несколько раз обмотав ремешок вокруг бедра, прочно привязала к нему ножны. Она опустила лёгкую ткань, оглядела себя, чтобы убедиться, что кинжала не видно, потом несколько раз прошлась по комнате, проверяя, не соскользнёт ли ремешок вниз. Но он держался крепко.

— Ты где, госпожа? — послышался из соседней комнаты голос Эфры.

— Здесь.

И Андромаха вышла к рабыне и приняла из её рук большой серебряный кубок.

«Последний глоток вина в моей жизни! — подумала она. — Пью за тебя, мой Гектор!»

В то же самое время неподалёку от гавани, среди густых зарослей олеандра, полтора десятка человек так же сосредоточенно вооружались, пряча короткие мечи под праздничные пеплосы и плащи.

— Ты в каждом из них уверен? — спросила Гермиона Ореста, стоявшего, как и накануне, на корабле, слегка позади неё.

— Это воины моего отца, и все они мне преданы, — ответил юноша спокойно, поправляя свой пояс и проверяя, не выступит ли конец его меча из-под плаща во время ходьбы.

— И их не остановит то, что Неоптолем — сын Ахилла? — резко проговорила красавица, сжигая двоюродного брата жестоким упрямым взглядом.

Орест угрюмо усмехнулся.

— Жителей Микен не остановила преданность моему отцу. Почти все они верно служили Эгисту, его убийце! Нет, Гермиона, эти люди послушны мне, так что можешь в них не сомневаться. Но ты уверена, что действительно хочешь смерти Неоптолема?

— Что?! — не вскрикнула, а взвизгнула Гермиона. — Ты смеешь... смеешь спрашивать?! Хочу ли я смерти человека, которому год назад призналась в любви и поклялась в верности, и который променял меня, МЕНЯ на грязную троянскую рабыню?! Он ведёт её в храм, к алтарю, ЕЁ!!! Ведёт, чтобы назвать своей женой, чтобы сделать гекторово отродье своим наследником! И я должна смотреть на это?! И пережить это?! И не отплатить за это?! И ты смеешь сомневаться?! И это любя меня, да?!

— Не кричи так громко, — зло оборвал её Орест. — Я не спорю с тобой. Не спорю, заметь, хотя мне и думать-то гнусно, что я совершу убийство безоружного человека, в храме, возле алтаря!

— Чего тебе бояться после того, как ты зарезал свою мать?! — крикнула девушка и насладилась судорогой, исказившей его лицо. — Ишь ты, совесть заедает — «безоружного»! Да вы справьтесь с ним, все шестнадцать человек! Он и безоружный может вас передавить, будто слепых щенят!

Орест, побелевший, как чистый холст, нашёл в себе силы расхохотаться почти с таким же презрением, с каким звучали последние слова царевны:

— Ого, вот это ненависть! Да ты же любишь его тем сильнее, чем отчаяннее пытаешься ненавидеть, Гермиона! Ты восторгаешься им, любуешься... И в душе хочешь, чтобы он нас перебил, а не мы убили его!

— Нет, — она вдруг овладела собой и заговорила спокойно и сухо. — Моя честь для меня дороже какой-то там любви... И раз он решился меня унизить, я могу желать только его смерти. Если ты убьёшь его, Орест, я буду твоей, как и обещала.

Ещё ни разу в своей жизни Неоптолем не был так счастлив.

Он не обманывал себя. Он понимал, что не произошло никакого чуда, и не любовь заставляет Андромаху идти с ним к алтарю храма. Она и не скрывала этого — троянка была с ним по-прежнему честна.

Но она сказала «да», она должна была в этот день стать его женой и царицей, она обещала ему принадлежать, и это был подарок, которого Неоптолем уже не ожидал, это была награда за четыре года терпения, это было как воздаяние и как прощение...

Быть может, тайно он надеялся, что их новая близость и само обладание ею разрушат неодолимую преграду верности мёртвому супругу и она наконец захочет любить его и полюбит?..

Быть может, ему казалось в глубине души, что раз всё же она произнесла слово «да», то, значит, ей уже хочется его любви, и она ищет только повода, чтобы решиться, чтобы наконец всё начать заново?

А быть может, это было просто сумасшедшее желание обнять наконец это хрупкое и нежное тело, получить право охватить губами её спелые губы, вдохнуть в неё своё дыхание?..