Ирина Измайлова - Царь Гектор

Зная, что причинит себе новое страдание, Неоптолем всё же приподнял голову и, с трудом повернув её вправо и влево, осмотрелся.

В комнате никого не было. Это произошло совершенно случайно. До того царя ни на миг не оставляли одного. Но именно сейчас дежуривший в его комнате молодой лекарь отлучился, чтобы показать Махаону составленное им дневное питьё раненого, рабыня, которая ему помогала, отправилась за свежей постелью, а стража, охранявшая комнату, стояла снаружи. За два часа до того Андромаха, просидевшая возле постели юноши всю ночь, ушла к себе, чтобы немного поспать: усталость сломила её, да и сон Неоптолема казался спокоен.

Юноша слышал приглушённые голоса стражников, доносившиеся из-за неплотно прикрытой двери, и понимал, что он не один — можно было позвать людей. Но ему не хотелось видеть никого, кроме Андромахи. А она придёт, в этом он не сомневался.

«Неужели я не бредил и не сошёл с ума? И она вправду сказала, что любит меня?» — подумал он. И тут же испугался: «А если это было предсмертное видение? Да нет, чушь! Я же не умер... Она сказала это! Сказала!»

Занавеска на окне зашевелилась, из-за неё показалась кудрявая черноволосая голова. Показалась и спряталась.

— Кто это? — спросил Неоптолем и удивился тому, как тихо и слабо прозвучал его голос.

Однако его услышали.

— Это я.

В оконном проёме, не закрытом занавеской, появился Астианакс и, спрыгнув на пол, медленно подошёл к постели раненого. Мальчик был в красной тунике без рукавов и босиком — в жаркие дни он любил бегать по дворцу и террасе без сандалий. Он держал в обеих руках глиняную чашку, из которой свешивалась огромная сердоликово-жёлтая гроздь винограда, и над нею упрямо вилась нахальная пчела, на которую мальчик то и дело сердито дул, пытаясь прогнать, но она неизменно возвращалась к сочным ягодам.

Подойдя, мальчик поставил чашку на низкий деревянный столик и вытер о край туники ладони, сладкие от сока.

— Здравствуй, Неоптолем! — тихо, опуская голову, проговорил он.

— Здравствуй, Астианакс, — ответил юноша, сообразив, что сын Андромахи впервые с ним поздоровался первым!

— Я пришёл попросить у тебя прощения, — выдохнул Астианакс, вскинул глаза и тут же опять их опустил.

— За что? — Неоптолем старался говорить громче и яснее, но голос его звучал слабо, с хрипотцой — боль мешала дышать. — За что ты просишь прощения?

— За то, что я тебе всегда грубил! — воскликнул мальчик. — И что на тебя злился... Я думал... ну... я думал, что ты обижаешь маму!

— Я её обидел только один раз, — сказал Неоптолем. — Но я её люблю.

— Я знаю! Я теперь знаю! — голос Астианакса зазвенел. — Я знаю, что ты меня спасал два раза, а я... я...

Он всхлипнул и отчаянно закусил губу, но слёзы всё равно вывернулись из глаз и закапали на красную ткань туники.

— Что ж ты ревёшь? — Неоптолем заставил себя улыбнуться. — Я же не умер. А плакать мужчине стыдно.

— А я не плачу! Это нот. На улице жарко, — прошептал мальчик.

— Тогда прости, мне показалось. И я не сержусь на тебя, Астианакс. Мы помирились, да?

Мальчик не ответил, но, подойдя ещё ближе, обхватил тонкими смуглыми руками могучую шею царя и крепко поцеловал его в щёку тёплыми пухлыми губами.

Неоптолем сумел обнять его в ответ, но это движение причинило такую резкую боль, что юноша едва не потерял сознание. Судорога, сжавшая его лицо, не ускользнула от глаз ребёнка.

— Больно? — тихо спросил он.

— Да, — с трудом выровняв дыхание, ответил юный царь. — Но это ничего. Боль можно научиться терпеть. Это мне виноград?

Астианакс шмыгнул носом и заулыбался, открывая во рту две смешные щербатины: у него выпадали молочные зубы.

— Тебе. Он очень сладкий. Дать?

— Дай. Только прямо в рот. Что-то меня руки ещё не очень слушаются...

Мальчик вкладывал в рот Неоптолему четвёртую или пятую виноградину, когда в комнату вбежала рабыня и ахнула в испуге.

— О, мой господин, ты проснулся! И никого не было... А ты что тут делаешь, царевич?

— Он пришёл ко мне, — ответил юноша. — И останется здесь, пока сам не захочет уйти. Где царица?

— Я здесь, Неоптолем!

Андромаха вошла в комнату так тихо, что никто не услыхал её шагов. Ещё за порогом она различила голоса мужа и сына и сумела подавить волнение, не лицо было спокойно, на гyбax цвела улыбка.

— Я заснула, но мне приснилось, что ты зовёшь меня, и я тут же встала и пришла. Доброе утро!

Андромаха взяла его за руки и, наклонившись, осторожно коснулась губами сладкой от виноградного сока щеки. Она поцеловала его впервые.

— А в губы? — прошептал царь, пытаясь сжать её пальчики в своих ладонях и понимая, что на это у него ещё нет сил. — Мужа целуют в губы. Или я сошёл с ума, и всего этого не было... и ты мне не жена? Тогда за что же меня убивали?

Андромаха покачала головой.

— Это было. И я жена тебе. Вот!

Прикосновение её полураскрытых губ оглушило Неоптолема, будто он глотнул огненного неразбавленного вина. Он закрыл глаза. В ушах зазвенела странная музыка, будто одновременно звучали пять или шесть кифар, и с ними перекликались далёкие, прозрачные свирели. Какой-то небесный танец кружился и сверкал, поднимая его над землёй. Боль погасла, провалилась глубоко-глубоко.

«Умереть бы, чтобы это осталось навсегда! — подумал юноша. — Разве бывает лучше?»

— Мама, ему что, опять плохо? — услышал он испуганный шёпот Астианакса.

— Нет. — Неоптолем открыл глаза и улыбнулся. — Мне хорошо.

— Астианакс! — Андромаха положила руку на голову сыну и посмотрела на него умоляюще-ласково. — Пойди, поиграй. А я тут посижу. Неста, принеси свежего питья, то, что в кувшине, нагрелось от солнца.

Рабыня, поклонившись, вышла, а мальчик, дойдя до двери, обернулся.

— Я буду приходить. Можно, Неоптолем?

Царь продолжал улыбаться.

— Да. Приходи каждый день.

— А когда ты поправишься, ты научить меня сражаться? Так, как ты?

— Ты будешь сражаться лучше меня. Обещаю.

— Куда уж лучше? — прошептала Андромаха, провожая взглядом сына и привычно опускаясь на скамеечку возле постели. При этом она не выпускала рук Неоптолема, и тот ощущал сквозь кончики её пальцев частые, неровные толчки сердца. — Разве кто-нибудь сражается лучше, чем ты?

— Мой отец расшвырял бы этих людей, как кошек, просто пинками, безо всякого кинжала! — горько проговорил юный царь, следа за тем, как лёгкий ветер из окна колышет рыжий завиток над виском Андромахи. — Я намного слабее и как воин ничего ещё не стою... Андромаха! Ты... сказала, что любишь меня!

Она кивнула.

— Сказала.

— Это была ложь, да? Чтобы снасти меня.

— Я сказала правду.

В это мгновение что-то будто ударило её изнутри, она поняла, что усомнилась в своих словах, и испугалась. Но у неё хватило сил не выдать испуга.