Виктор Баранец - Спецоперация Крым-2014

Возле участка для голосования прохаживался в своем сине-голубом камуфляже брат Ольги Михайловны – подполковник «Беркута» Петр Сарматов. У него был такой вид, будто эти тысячи людей шли поздравить его с присвоением очередного воинского звания. А возле столов на избирательном участке с мегафоном в руке прохаживался торжественно Федор Сарматов – время от времени он выходил на улицу и там громко объявлял:

– Просьба не создавать толчею и соблюдать очередь! В Россию все успеем!

Люди дружно смеялись.

Когда бюллетени были брошены в прозрачную урну, Ольга Михайловна перекрестилась и сказала мужу:

– Ну вот, кажется, возвращаемся в Россию…

Она повторила эти же слова, когда разговаривала по телефону дома – и с Павлом, и с его женой Натальей, и с Богданом, и с Людмилой, и с Димушкой, и с младшим сыном – Олегом.

Не отвечал только телефон старшего Любецкого.

– Не надо ему больше звонить, Оля, – отозвался из своего кабинета Кручинин, – ты же понимаешь, как ему сейчас непросто…

«Возвращаясь в Россию, Крым шел в будущее» – эти строчки в рукописи Кручинина появились в тот исторический день – 16 марта 2014 года.

А через два дня сидящий за компьютером Александр Иванович вдруг закричал на всю квартиру:

– Оля! Оленька!

Жена Кручинина чуть не выронила тарелку из рук на кухне и ринулась в кабинет мужа. Александр Иванович тыкал пальцем в экран компьютера:

– Ты посмотри, какая прелесть! Нет, я сам прочту тебе эти стихи:

Ольга Михайловна сидела на диване, улыбаясь.

– Очень хорошие стихи. И очень… правильные.

В день, когда проходил референдум, домашний телефон и мобильник Михаила Иосифовича Любецкого звонили много раз, но он не откликался. Не включал ни радиоприемник, ни телевизор. Часов в 11 утра в дверь позвонили, но он не открыл. Из-за пропахшей сигаретным дымом гардины на окне он хмуро глядел на улицу, густо запруженную севастопольским народом. Эти десятки тысяч веселых людей страшили его своей радостной сплоченностью.

Он чувствовал себя одиноким островком посреди могучей реки. И единственного сына его, Богдана, которому он по знакомству приготовил уже местечко в одесском штабе, и любимого внука Димушку, подхватила, унесла и обратила в свою веру вот эта нескончаемая людская река. И Севастополь, и весь Крым казались ему сошедшими с ума в угаре референдума, в этом стадном стремлении их в Россию…

Почему же куда-то подевались эти воинствующие хлопцы из «Правого сектора», из «Национальной гвардии», из партии «Свобода» и татарские единомышленники Джемилева, которые обещали удержать Крым в украинских стременах? Почему молчит украинская армия, которая еще недавно грозились дать отповедь «москалям»? Все их воинствующие обещания словно щепки сметает теперь вот эта бескрайняя людская лава, текущая к участкам для голосования.

И тут нехорошая, «зрадная» (предательская) мысль шевельнулась в голове Любецкого – он гнал ее вон, но она снова и снова упорно наступала: может, действительно правда на стороне этих людей? И если бы все они не чувствовали свою правоту, то и не вышли бы на референдум…

– Почему, почему, Леночка, все вот так вышло? – негромко и горестно говорил он, обращаясь к черно-белому портрету покойной жены.

Выпив еще одну рюмку водки, он решил позвонить своему старому другу и сослуживцу капитану II ранга в отставке Георгию Лозовому. После смерти Леночки Лозовой был в Севастополе единственным человеком, которому Михаил Иосифович с безоглядной искренностью всегда выкладывал свои сомнения. Он был для Любецкого кем-то вроде духовника.

Набрал Лозового, поздоровался и спросил с тоской:

– Скажи мне, Жора, почему Крым уходит в Россию? Ну, не может же быть так, чтобы раз – и отдать его Москве?

Лозовой выдержал длинную паузу. А когда заговорил, Любецкому показалось, что это говорит совсем другой Лозовой, чужой, сдавшийся обстоятельствам:

– Если бы мы твердо знали, что стоим на исконно украинской земле, то и вели бы себя совсем иначе… Мы бы утопили Крым в крови, погибли тут через одного, но эту землю не вернули бы. Но это, Миша, не наша земля… Потому украинские солдаты и офицеры, что на море, что на суше, лишь перья распускают. За стволы хватаются, а на спусковой крючок не нажимают. И не от страха, не оттого, что может пролиться кровь. А потому, что знают – не на своей земле они стоят. А кто за чужую землю умирать хочет? Была бы это украинская земля, наши люди батальонами и кораблями, полками и бригадами не перешли бы на русскую сторону…

Не дослушав друга, Любецкий опустил трубку. Михаилу Иосифовичу было одиноко, холодно, грустно. И лишь покойная молодая жена с застывшей улыбкой смотрела на него с черно-белого портрета на стене. Была бы Лена жива, поговорил бы с ней о том, что болит и выжигает душу, стало бы легче…

– Вот такие дела, Леночка… – сказал он и стал надевать пальто.

А потом шел долго по запруженному праздничным народом городу. Осознавая, что он на чужом празднике…

– Батя, ты чего такой хмурый? – вдруг сказал ему незнакомый веселый хлопец, широко расставив руки, – Поздравляю, мы уже, считай, в России!

Любецкий с трудом улыбнулся ему и пошел дальше. И остановился лишь перед воротами военно-морской академии. А там долго стоял в задумчивости, высматривая что-то сквозь чугунную ограду. Неподалеку, на плацу, выстраивался для инструктажа очередной караул. И в черном строю вооруженных автоматами и штык-ножами нахимовцев Михаил Иосифович увидел того, к кому шел – Димушку, родную душу.

Когда после инструктажа офицер подал команды «Смирррр-но!», «На-ле-во!» и «Шагооооом-арш!», когда строй дружно взял ногу, Димушка взглянул на ворота и увидел деда. Он кивнул ему, давая знать, что видит Михаила Иосифовича.

А Любецкий стоял у чугунной ограды, вспоминая, как так же приходил к воротам училища проведать сына Богдана. И Богдан – такой же розовощекий, как Димушка – несся к нему по диагонали плаца с неприличной для нахимовца мальчишеской прытью. Вот и Димушка бежит уже к воротам: