Елизавета Дворецкая - Огненные птицы [litres]

– Есть! – собравшись с духом, Липняк хотел взглянуть на них, но взгляд, будто к нему были привязаны каменные грузила, не поднялся выше витой серебряной гривны на груди старшего воеводы. – Есть у меня за кого мстить! – отчаянно продолжал он, стараясь думать, что покойные родичи сейчас видят его из Вырея. – Мать у меня увели! И сестер двух!

– К нам попали три женщины из твоей семьи? – Старший воевода едва ли не обрадовался этому известию. – И ты единственный мужчина, от кого они могут ждать помощи?

Липняк молчал, не пытаясь больше поднять глаз. Над ним издеваются. Какая от него помощь, щенка слепого? Сколько ни учил отец его, сынка единственного… И себя-то не уберег…

– Ты можешь им помочь. Хочешь, чтобы они получили свободу и вернулись домой?

Вот тут Липняк поднял взгляд. Старший воевода смотрел на него не как поначалу: его серые глаза казались понимающими и добрыми, лишь чуть отстраненными. Поневоле возникало чувство: это друг. А с таким могучим другом сам Змей Горыныч не страшен…

Только он сам и есть Змей Горыныч.

– Сдается мне, брате, он нам не верит, – воевода мельком глянул на своего младшего брата: тот смотрел на Липняка с лукавой улыбкой на ярких устах. – А напрасно. Мы ведь ему предлагаем честную сделку. Он показывает нам дорогу к тому месту, где держат наших лошадей, а я даю волю его матери и двум сестрам. Сразу, как только вернусь в Киев. Да неужели свои мать и сестры не стоят в его глазах каких-то чужих лошадей? Что покон родовой об этом говорит?

Липняк не хотел ему отвечать, но в памяти само собой всплыло крепко затверженное еще в раннем детстве. «А се покон седьмой – род свой превыше всего береги, во всякой беде родичам помощь подавай по всем своим силам».

– Послушай, отроче! – ласково, как родному меньшому брату, сказал Лют и даже слегка наклонился к пленнику. – Мы тебе истовое дело предлагаем. Твоих мать и сестер жидины увезут на Волгу, продадут за море Гурганское, и будут они там всю жизнь сарацинам ноги мыть. И все такое. И по тебе плакать, потому что ты умрешь прямо сегодня, еще и звезды не взойдут. И очень больно умрешь. А кто-то из тех двоих, – он кивнул в сторону, где сидели двое других пленников, – все равно покажет это ваше урочище. Второй глаз пожалеет, как первый вынут ножом каленым. И мы вернем наших лошадей. Но только ты умрешь, отчаянно желая смерти поскорее, а твои женщины сгинут в чужих краях. А можешь ведь жить дальше. Со всей семьей. Разве не лучше?

Все это Липняк видел очень хорошо. И мучительную смерть, и возвращение домой, в Малин, чтобы снова жить с матерью и сестрами… Эта прежняя жизнь и сейчас еще казалась ему совсем близкой, как будто она потерялась где-то неподалеку. Нужно лишь чуть подождать – она вернется.

Берест сказал ему, что так оно и бывает. К тому, что жизнь изменилась навсегда, привыкают не сразу.

– Вы…

Он запнулся, не смея в лицо сказать Свенельдичам «вы обманете».

– Думаешь, мы лжем? – безо всякой обиды отозвался старший. – Напрасно. Посмотри на меня.

Он сказал это мягко, без давления, но в низком уверенном голосе его была колдовская сила. Простым словам она придавала силу не приказа даже – заклинания, способного передвинуть и дерево.

Липняк поднял глаза, будто очарованный. Медленным, плавным движением Свенельдич-старший вытянул из ножен свой меч. Черные разводы на клинке – будто прожилки в гладком дереве, «яблоко» и перекрестье – черненого серебра с варяжским узором.

– Если я солгу, то да не подаст мне помощи Перун, да не защитит меня мой щит, да поразит меня мое же оружие, – произнес Мистина и с благоговением слегка прикоснулся губами к основанию клинка. – Такой клятвой скрепляют договоры между державами. Если ты думаешь, будто я могу нарушить ее из-за отрока вроде тебя, то ты глупец. И род такого глупца не достоин спасения.

– Так ты правда… их отпустишь?

– Правда! – Мистина улыбнулся, будто переводя торжественное обещание на понятный простаку язык.

Липняк невольно следил глазами за мечом, пока воевода убирал его в ножны. Это был первый «корляг», который он видел в жизни, и в мечах он разумел, как барсук в поконе вирном, но не требовалось много знать, чтобы понять огромную ценность этой вещи. Сам вид клинка и набора говорил: это сокровище, это святыня. Свой меч киевский воевода не предаст, чтобы меч не предал его.

Выбор оказался очень прост. Мучительная смерть себе и близким, чтобы дорогу к Божищам показал кто-то другой. Или…

– А не долго ли ты с ним толкуешь, воевода? – Один из телохранитей, стоявший в трех шагах, положил руки на пояс, окидывая Липняка оценивающим взглядом. – Отдал бы ты мне его сразу – он бы у меня уже сейчас заговорил, соловьем запел, касть облезлая!

– Мы уже столковались, – воевода улыбнулся Липняку, будто лучшему другу. – Ведь правда?

Мало радости – без огня и крова сидеть в мрачном лесу предзимья под дождем. Однако когда в сумерках небо заплакало, русы обрадовались. Мистина с благодарностью смотрел на плотно затянутый пеленой темнеющий свод; холодные капли стекали по его лицу, слух ловил бесчисленные шорохи и шелест, производимый дождем в лесу. Боги на их стороне. Уж кому, как не Мистине, было знать, как мерзко и противно нести дозор в непроглядную, дождливую ночь предзимья, когда вся летняя зелень уже мертва, а снег еще не пришел ее хоронить. Промозглый осенний холод куда хуже зимнего, и стоишь, полуслепой и полуглухой, один против безграничной непроглядной тьмы, и все то жуткое и неведомое, что есть в этой тьме, – против тебя…

Мистина знал все это куда лучше, чем те двое древлян, что с наступлением темноты появились на валу и стали ходить каждый по своей половине круга: один слева от ворот, другой справа. Отсюда не было видно самих дозорных, но видны были смоляные витени у них в руках. Каждый доходил до костра у ворот – там наверняка тоже сидели люди, – потом снова брел к дальней стороне. Там дозорные встречались, разворачивались и возвращались назад. Раз или два каждый подходил к тыну вплотную, перегибался через верх, доходивший до груди, и заглядывал в ров. Но едва ли свет витеня достигал дна – разве что освещал покатый склон под самым тыном.

Понимают ли эти двое, что их самих из темноты видно куда лучше, чем им самим видно в этой темноте хоть что-нибудь? Что чавканье грязи под собственными ногами заглушает звуки приближения врага? Едва ли. Эти люди несут дозор впервые в жизни. И времени приобрести опыт у них не будет.

После утренней стычки дружина Мистины уменьшилась на десять человек: шестеро убитых, четверо раненых и не пригодных к бою. Десяток Доброша, со всеми легкоранеными, остался при лошадях, на урощище Мистина мог бросить лишь около тридцати человек. Расположились в лесу, шагов за полтораста от городища. Им могло бы сильно навредить, оставь Миляй дальние дозоры – скрытые в лесу шагов за сто от Божищ, – но Липняк сказал, что такого не водится. Древляне несли дозор, охраняя себя и добычу, но особенно не ждали, что русы придут к ним сюда.