Михаил Казовский - Крах каганата

Что за чудо — киевские рощи! Ведь не зря пращуры-славяне их считали священными, поклонялись дубам и водили хороводы вдоль озёр и ручьёв, воспевали вил — рожаниц-русалок — луговых и лесных нимф; и не зря в нашем языке можно выстроить ряд однокоренных слов: роща — урочище — ручей — роса — русалка — Рось — Русь! Вековые деревья, девственные чащи, полные испуганного зверья, сладкий кислород, наполняющий лёгкие, запахи цветов и дикого мёда, трели птиц и звенящий полёт стрекоз, шорох муравьёв, треск малинника под лапами то ли лешего, то ли медведя, — этой восхитительной панорамой можно восхищаться без устали, сожалея о том, что за тысячу лет заповедные уголки сократились в десятки, сотни раз!.. А тогда, ранней осенью 962 года, княжеской процессии всё ещё доступно — и чистейший воздух, и прозрачные воды рек, и нетронутые поляны... К вечеру приехали в городишко Малин (названный в честь князя Мала, — кстати, сохранивший это имя до сих пор) и остановились на ночлег на погосте. (В те далёкие времена в слове «погост» не было кладбищенского значения; он скорее представлял из себя постоялый двор; для сравнения выстроим ещё один семантический ряд: гость — гостиный двор — гостиница — погост. Но гостиный двор для заезжих купцов отличался по своему назначению от погоста. Здесь со всей округи раз в году собирались тиуны — управляющие хозяйствами — и свозили установленные подати — шкуры, мёд, зерно, воск и прочее; князь же по зиме объезжал все погосты своей округи, забирая положенное по «уроку» добро; и подобный объезд погостов назывался «полюдьем». Но полюдье в том году только намечалось, и пустующий погост в Малине мог вполне принять знатных киевлян).

За столы уселись ближе к ночи. Святослав уважал пиры и по древней славянской традиции совещался с боярами и дружиной, лучшими людьми города, исключительно поднимая кубки с пенящимся вином и закусывая свининой или гусятиной. А в походах и на охоте трапезы выглядели скромнее, но такие «братчины» с чашей-«6ратиной», пущенной по кругу, тоже иногда длились до утра. Женщины в них не принимали участия (или же сидели за особым столом), но Ирине делали исключение — ведь аланка охотилась наравне с мужчинами, а теперь, в свете будущей восточной кампании, выступала главным военным «консультантом», знающим секреты хазар, и к её мнению прислушивались серьёзно. И в питье она мало чем уступала сильному полу.

Пир катился по обычным, хорошо известным канонам: здравицы в честь князя и его детей, матери-княгини, близких и дальних родичей; песни хором и, но просьбе собравшихся, исполняемые Добрыней; разговоры о грядущем походе. Тут и высказал Свенельд опасение, что к весне мы не будем как следует подготовлены — для большой войны надо ладей не менее двух-трёх сотен, а попутно взять в союз радимичей и черниговцев. Он-то помнит экспедицию русов на Каспийское море, видел Семендер и Итиль своими глазами, знает, что завоевать эти города очень-очень трудно, и такой подвиг по плечу лишь великому полководцу — ранга Македонского Александра. Святослав набычился, и глаза его по-тигриному вспыхнули жёлтыми огнями. Красный от вина, он спросил:

— Что ж, Свенельде, ты не веришь в мою удачу?

Воевода ответил жёстко:

— Верю, княже, только в нашем деле на одну удачу полагаться не стоит. Здравый и холодный расчёт — вот что главное. Опыт ведь приходит не сразу. Прежде чем воевать целую страну, надо испытать силы на какой-нибудь её волости. Отщипнуть бочок хлеба, а потом уже разевать рот на каравай.

Недовольно посопев несколько мгновений, Ольгин сын повернулся к Добрыне:

— Ну, а ты, Нискинич, что думаешь? Рано мне идти на хазар?

Витязь покачал головой:

— Как бы поздно не было! Ведь Менашка с Жидовского конца наблюдает за нами, вместе с данью шлёт своим отчётные грамотки. Мы придём, а хазарский Осип ждёт-пождёт с несказанной силищей. Опростоволоситься можно, в лужу сесть!

Князь насупился ещё больше:

— Ах, вы, сучьи дети, трусы окаянные! Рассуждать по-вашему — так Руси оставаться под Хазарией до скончания века! Не бывать тому. Голову сложу, но ярмо поганое сброшу с сынов Перуновых. Покорю и Каму, и Волгу, Дон с Кубанью, Тьмутаракань и Корсунь. А потом пойду на Дунай и в конце концов щит прибью к воротам Царьграда! И заткну за пояс Алексашку твоего Македонского, мать его ети! — Жадно выпил вино из кубка, вытер усы ладонью, посмотрел на всех более спокойно; улыбнулся Ирине; — Отвечай, царица аланская, по душе ли тебе вся моя затея?

Та склонилась почтительно и сказала по-русски с явственным акцентом:

— Вольному волья, а хозяин — боярин. Я не сметь думать про Дунай. И хотя проживала там в Царьград, до него дела не иметь. Я лететь мыслями в Алания. И хотеть сбросить то ярмо с шея и моя Родина. Мне Иосиф враг, он убить моих сыновей. И коль скоро тебе он враг, ты мне, значит, друг. И хоть завтра в бой!

Святослав расплылся:

— Слышали, гугнивые? И не стыдно вам заячьи иметь души и носить при этом порты, именуясь защитниками Отечества? Чужестранка подала вам пример настоящего мужества! Вот кого люблю! — Он опять обратился к Ирине: — Как считаешь, славная, одолеем силу хазарскую, удалим жидов от Святой Руси?

Разведённая супруга каган-бека посмотрела на него с хитрецой:

— Испытать себя в этом деле можно. Как сказать Свенельд, отчипнуть кусок, а потом решать.

— Ты про что гутаришь? Поясни толково, — посерьёзнел князь.

— Не ходить в грядущее лето сразу на Итиль. Сделать свою разгляду и проверить сноровку. Опустить с полками на Дон. Там стоять хазарская крепость Саркел. Осадить и взять. Коли сдюжить — на другое лето и Итиль воевать не грех!

Все дружинники за столом одобрительно загудели.

— Верно! — согласился Свенельд. — Я про то и чаял.

— Любо! — поддержал аланку Добрыня. — Вот моя рука! И душа, и жизнь!

Святослав обвёл пирующих восхищенным взглядом:

— Други дорогие и соратники верные! Так тому и быть. Совершим набег, закалимся в сече. На Саркел! На Дон! — и поднял серебряный кубок в вытянутой руке. — За победу, русичи!

— За победу! На Дон! — гаркнула дружина.

И как будто бы силы небесные с похвалой отнеслись к идее Ирины: их охота прошла на редкость успешно. И погода стояла ясная, и лесные троны прямиком выводили к зверю, и борзые собаки загоняли его в силки. Завалили четырёх кабанов, лося и оленя, а уж зайцев и глухарей — немеряно. Все сочли это добрым знаком. Возвращались с песнями, сытые, довольные. И ничто уже не могло снасти Саркел от захвата.

Крепость эта находилась на левом берегу Дона — выше Семикаракора на сотню километров. Ныне на её месте плещется Цимлянское морс.

Строили Саркел по проекту греков. В первой половине IX века (значит, более чем за сто лет до описываемых событий) у Константинополя сохранялась ещё надежда окрестить хазар, и миссионеры наезжали на Волгу в больших количествах. Между императором Феофилом и тогдашним каган-беком завязалась оживлённая переписка, и в одной из грамот иудей попросил христианина оказать содействие в возведении каменного форпоста на Дону — в качестве укреплённого пункта против набегов степных кочевников, камских булгар и окских славян на Хазарию. Император прислал инженера Петрова Каматиру, и с его помощью в полтора года возвели настоящее архитектурное чудо того времени — неприступный кирпичный форт с башнями и крутыми стенами. Он стоял на мысу, а от берега отделялся глубоким рвом и земляным валом. И по кромке мыса шёл второй глубоченный ров, так что подобраться к крепости было невозможно ни с какой стороны. Стены в толщине достигали четырёх метров. Башни возвышались по всем четырём углам и посередине каждой из четырёх стен. Главный вход находился в пролёте башни, выходившей на северо-запад. Поперечная стена разделяла форт на две неравные части. Меньшая, к юго-востоку, не имела наружных выходов — там была цитадель, и внутри неё, с южной стороны, поднималась центральная башня-донжон.