Артуро Перес-Реверте - Капитан Алатристе. Чистая кровь. Испанская ярость. Золото короля

Каюк негромко засмеялся:

– Это называется: «Считал, да не спросясь хозяина». Ты сперва добудь его, золото это. Так просто, за красивые глаза, не дадут. Попотеть придется.

– Видит бог, я согласен! За тысячу двести реалов я им луну с неба достану.

– Да и я тоже, – поддержал третий.

– Тем паче что нам с этой колоды сдали сплошные козыри: чистое золото, а не что-нибудь, сверкает как солнце…

Послышалось бормотание – происходил подсчет наличности.

– А вот любопытно было бы узнать, – осведомился Сангонера, – заплатят, как обещали, или выжившие получат больше? Покойникам-то деньги ни к чему.

Раздался приглушенный смех Хуана Каюка:

– Не надейся – не узнаешь, пока все не кончится. Это, кстати, неглупо придумано – а то бы мы под шумок перерезали друг друга.

Горизонт над верхушками деревьев набух розовым, стали видны кусты и ухоженные сады, тянувшиеся вдоль берега. Я поднялся и, огибая распростертые на палубе тела спящих, прошел на корму к Алатристе. Шкипер, облаченный в шерстяной бушлат и выцветший берет, от предложенного мною вина отказался. Придерживая локтем штурвал, он внимательно следил за тем, чтобы держаться на середине фарватера и не столкнуться с плывущими по реке бревнами. Лицо у него было загорелое, и за все время пути он не проронил ни слова. Алатристе пил вино и жевал ломоть хлеба с копченым мясом, а я тем временем сидел рядом, наблюдая, как все ярче разгорается заря на чистом, безоблачном небе, которое, впрочем, у нас над головой оставалось сумрачно-серым, так что лежащие вповалку на палубе не проснулись.

– Что там поделывает Ольямедилья? – спросил капитан.

– Спит. Ночью чуть не околел с холоду.

Мой хозяин улыбнулся:

– Без привычки.

Я улыбнулся в ответ. Зато у нас чего-чего, а уж этого в избытке.

– Неужели он полезет с нами на абордаж?

– Кто его знает… – пожал плечами Алатристе.

– Надо будет присмотреть за ним… – озабоченно молвил я.

– Мой тебе совет – за собой смотри.

Мы помолчали, потягивая вино из бурдюка. Капитан мерно работал челюстями.

– Ты стал большой, – сказал он, обратив ко мне задумчивый взор.

Я почувствовал, как от радости меня словно обдало мягким жаром.

– Хочу стать солдатом! – выпалил я.

– Я-то думал, наши мытарства под Бредой отбили у тебя охоту воевать.

– Нет. Хочу в солдаты. Как мой отец.

Он перестал жевать, мгновение разглядывал меня, а потом мотнул головой в сторону разлегшихся на палубе людей:

– Не очень-то это завидная судьба.

Мы еще помолчали, покачиваясь вместе с палубой. Теперь небо за деревьями налилось цветом и светом и тени померкли.

– Как бы то ни было, – вдруг продолжил Алатристе, – в полк ты сможешь записаться лишь года через два, не раньше. А образование твое мы с тобой как-то упустили из виду. Так что послезавтра…

– Я же читаю книги! – перебил я. – Порядочно пишу, знаю четыре правила арифметики и латинские склонения.

– Этого мало. Преподобный Перес – славный человек, и в Мадриде он займется с тобой всерьез.

И снова замолчал, в очередной раз скользнув взглядом по спящим. Восходящее солнце высветило рубцы и шрамы у него на лице.

– В нашем мире, – договорил он, – пером иной раз сумеешь дотянуться дальше, чем шпагой.

– Но ведь это нечестно.

– Однако это так.

Эти три слова он произнес после недолгого молчания и с нескрываемой горечью. Я же лишь пожал плечами, укрытыми одеялом: в шестнадцать лет я был уверен, что дотянусь до чего угодно и провались она, вся наука преподобного Переса, век бы ее не видать.

– Послезавтра еще не настало, капитан.

Я выговорил эту фразу с облегчением, но также и с вызовом, не сводя при этом глаз с реки, простиравшейся перед нами. Не оборачиваясь к Алатристе, я знал: он смотрит на меня очень внимательно, а наконец взглянув на него, увидел, как радужки его зеленоватых глаз стали красными от бьющих в них рассветных лучей.

– Ты прав, – сказал он, протягивая мне бурдюк. – Впереди еще долгий путь.

Солнце было в зените, когда мы добрались до венты Тарфия, где Гвадалквивир поворачивает на запад и впереди, по правому борту, уже начинают угадываться заливаемые приливом земли Доньи-Аны. Плодородные поля Альхарафе и густо поросшие лиственными лесами берега Кори и Пуэблы сменялись мало-помалу песчаными дюнами, сосняком и кустарником, где время от времени мелькали лани или кабаны. Стало жарко и влажно, и люди, скученные на палубе, откинули одеяла, сбросили плащи, расстегнули колеты и куртки. При свете дня отчетливо предстали передо мной небритые лица, щетинистые подбородки, торчащие усы, и грозному их виду не противоречили груды оружия у пояса или на перевязи через плечо – шпаги, кинжалы, короткие рапиры, пистолеты. Погода не баловала, спали вповалку, в тесноте и неудобстве, и потому от грязной одежды, от засалившихся волос шибало в нос едким запахом, памятным мне по Фландрии. Запах походной жизни. Запах войны.

Закусить я решил отдельно от прочих, отсев в сторонку вместе с Себастьяном Копонсом и Ольямедильей – он был мне так же неприятен, как и раньше, однако я почел моральным долгом своим взять на себя попечение об этом человеке, выглядевшем среди прочих сущей белой вороной. Мы выпили вина, кое-чем подкрепились, и, хотя беседа не клеилась – старый солдат из Уэски и счетовод королевского казначейства были в смысле немногословия два сапога пара, – я оставался рядом с ними. Рядом с Себастьяном – в память фламандских наших передряг и мытарств, рядом с канцеляристом – потому, что так уж обстоятельства сложились. Ну а капитан шестьдесят с лишним миль пути провел, не покидая своего места на корме, рядом со шкипером, не спуская глаз с воинства, попавшего ему под начало, и задремывая лишь на краткое время, – он тогда закрывал лицо шляпой, словно не хотел, чтобы его видели спящим. Алатристе вглядывался в каждого так пытливо, будто пытался угадать его достоинства и пороки и, стало быть, понять, на что может рассчитывать. Все видел, все примечал – кто как ест, кто как зевает и засыпает; чутко прислушивался к гвалту, начавшемуся, когда Гусман Рамирес извлек колоду карт и пошла игра. Присматривался к тем, кто пил мало, и к тем, кто много, к молчунам и к болтунам; слушал божбу Энрикеса Левши и трубный хохот мулата Кампусано. Останавливал взгляд на каменно-неподвижном Сарамаго Португальце, который как улегся с книгой, подстелив плащ, так во весь путь и не вставал. Одни – как Кавалер-с-галер, Суарес или бискаец Маскаруа – вели себя скромно и тихо, другие в буквальном смысле места себе не находили, как Бартоло Типун, который, никого не зная, мыкался по палубе и тщетно силился завязать разговор то с тем, то с этим. Были здесь говоруны и занимательные рассказчики вроде Пенчо Шум-и-гама или сутенера Хуана Славянина, который неизменно пребывал в самом лучезарном расположении духа и в блеске немыслимых подробностей повествовал о том, сколь благотворно воздействуют на мужскую силу растолченные в порошок кусочки носорожьего рога – средство, проверенное лично, испытанное на себе. Были и люди замкнутые – такие, как Хинесильо Красавчик, с двусмысленной улыбочкой на ангельски смазливом личике и жестким взглядом, предупреждавшим, что связываться с ним небезопасно, или Андресито Пятьдесят Горячих, всем видом своим показывавший, что плевать ему на все, или вовсе отпетый Галеон – весь в рубцах и шрамах, полученных явно не по неосторожности цирюльника. И вот, покуда наш баркас шел себе вниз по течению, одни толковали о бабах или деньгах, другие для препровождения времени резались… нет, покуда еще только в карты, а третьи вспоминали истинные или вымышленные случаи из своей солдатской жизни, начавшейся, если верить им, в Ронсевальском ущелье, или куда там еще их Брут отчаянный водил. Только и слышалось: