Артуро Перес-Реверте - Капитан Алатристе. Чистая кровь. Испанская ярость. Золото короля

– Вон «Вирхен де Регла», – промолвил Ольямедилья.

Он произнес эти слова, понизив голос, как будто его могли услышать на другом берегу реки, и мокрым платком отер пот со лба. Счетовод был еще бледней, чем всегда: он явно не привык много ходить, а тем более карабкаться по дюнам и продираться через кусты – от жары и нагрузки ему было не по себе. Выпачканный в чернилах палец указывал на крупный галеон, который носом к южному ветру, ерошившему поверхность воды, стоял на якоре между Бонансой и Санлукаром на безопасном расстоянии от песчаной косы, обнаруживавшейся благодаря отливу.

– А вот это и есть «Никлаасберген», – ткнул он пальцем в парусник по соседству.

Я проследил взгляд Алатристе. Натянув шляпу на самые глаза, чтобы солнце не било, капитан внимательнейшим образом рассматривал галеон. «Никлаасберген» стоял чуть в стороне от других кораблей, ближе к нашему берегу, на траверзе мыса Сан-Хасинто и сторожевой башни, предназначенной для дальнего оповещения о подходе берберийских, голландских и английских пиратов. Черный, довольно короткий трехмачтовик, вида уродливого и неуклюжего, с высокой массивной кормой, выкрашенной под стеклянным фонарем в бело-красно-желтый цвет. Паруса убраны. Самое что ни на есть обычное и ничем не примечательное грузовое судно. Развернут носом к югу; орудийные люки открыты – вероятно, чтобы проветрить нижние палубы.

– Стоял на якоре рядом с «Вирхеном», пока не рассвело, – объяснил Ольямедилья. – Потом переместился сюда.

Капитан всматривался в парусник, напоминая мне хищную птицу, которая, чуть стемнеет, ринется на добычу.

– Все золото на борту? – спросил он.

– Нет, не все. Чтобы не возбуждать подозрений, решили не задерживаться рядом с фламандцем… Остаток перегрузят, когда стемнеет. На лодках.

– И сколько же времени у нас в запасе?

– Он поднимет паруса не раньше, чем рассветет и начнется прилив.

Ольямедилья указал на развалины каменного навеса, стоявшего на берегу. За ними угадывалась песчаная отмель, которую отлив оставлял на виду.

– Вот это место, – продолжал счетовод. – Даже когда вода высоко, можно добраться до берега.

Алатристе повел глазами, рассматривая черные скалы, торчавшие из воды.

– Я помню эту мель. Еще бы мне ее не помнить… Галеры всегда старались разминуться с ней.

– Не о чем беспокоиться. В этот час нам будут благоприятствовать прилив, ветер и течение реки.

– Что ж, тем лучше. Но если нас вынесет не на песок, а на эти скалы, ручаюсь, что потонем. И золото утопим.

Ползком, стараясь не поднимать головы, мы вернулись к остальным. Они лежали на разостланных плащах, погрузившись в терпеливое ожидание, неотъемлемое от избранного ими рода занятий. Причем сами, без приказа, движимые безотчетным побуждением, разделились надвое, согласно капитановой диспозиции.

Солнце скрылось за верхушками сосен. Алатристе опустился на землю, придвинул к себе бурдючок и отпил вина. Расстелив одеяло, я улегся рядом с Себастьяном Копонсом, который дремал, лежа на спине, закрыв лицо носовым платком от мошкары и сложив ладони на рукояти кинжала. Ольямедилья подсел к Алатристе. Большими пальцами он вертел, а прочие сцепил в замок.

– С вами пойду, – произнес он негромко.

Я видел, как капитан, задержав на полдороге бурдюк, воззрился на счетовода и лишь после паузы ответил:

– Не самая удачная мысль.

Счетовод – осунувшийся и бледный, с отросшей за время пути эспаньолкой – казался сейчас особенно тщедушным и хилым. Однако губы его сжались упрямо.

– Это моя обязанность. Я – королевский чиновник.

Капитан некоторое время раздумывал, вытирая усы тыльной стороной ладони. Потом отложил бурдюк и откинулся на песок.

– Дело ваше. Никогда не влезаю в то, кто кому что обязан. – Помолчал, предаваясь размышлениям, и добавил, пожав плечами: – Будете под началом у Себастьяна.

– Почему не под вашим?

– Потому что не стоит класть все яйца в одну корзину.

Ольямедилья устремил на меня взгляд, который я выдержал, не моргнув.

– А мальчик?

Алатристе, мельком посмотрев на меня, расстегнул пряжку ремня, сняв его, обмотал вокруг шпаги и кинжала. Положил на свернутое валиком одеяло, служившее ему изголовьем, снял колет.

– Иньиго будет при мне.

И, сдвинув шляпу на лицо, распростерся, намереваясь отдохнуть. Ольямедилья поглядел на него и снова завертел большими пальцами. Сегодня он казался не таким непроницаемо-бесстрастным, как прежде: создавалось впечатление, будто его томит некая мысль, которую он не осмеливается высказать. Но вот он все же решился:

– А скажите, что будет, если люди сеньора Копонса промедлят?.. Или не успеют вовремя извлечь из трюма то, что нам нужно?.. Иными словами… кхм… что будет в том случае, если с вами, капитан, что-нибудь случится?

Алатристе, не шевельнувшись и не сдвигая шляпу, закрывавшую ему лицо, ответил:

– Что будет, не знаю. А вот чего не будет, могу сказать определенно: дела мне – до «Никлаасбергена».

Я заснул. Как часто случалось во Фландрии перед переходом или боем, смежил вежды и постарался использовать досуг, чтобы восстановить силы. Поначалу это была легкая дремота: я то и дело открывал глаза, ловя последний свет дня, посматривая на разлегшихся вокруг товарищей, слушая их дыхание и похрапывание, приглушенные разговоры. Капитан по-прежнему лежал неподвижно, накрывшись шляпой. Но постепенно меня сморило, и я плавно закачался на черных ласковых волнах, уносивших меня в открытое море, до самого горизонта заполненное бесчисленными парусами. Как всегда бывало, появилась под конец и Анхелика де Алькесар. И опять я утонул в глубине ее глаз и ощутил сладостное прикосновение ее губ. Я оглянулся по сторонам, ища, с кем бы поделиться своей радостью, и тотчас увидел в туманной дымке голландского канала неподвижные тени отца и капитана Алатристе. Шлепая по грязи, кинулся к ним и поспел как раз вовремя, чтобы обнажить шпагу перед неисчислимой ратью призраков, встающих из могил в заржавленных латах и шлемах, сжимающих костлявыми руками оружие, глядящих на нас бездонными пустотами глазниц. И открыл рот, чтобы выкрикнуть в тишине древние слова, уже лишенные смысла, ибо время уже вырывало их у меня изо рта одно за другим.

Чья-то рука легла мне на плечо, и я проснулся.

– Пора, – шепнул капитан мне на ухо, почти щекоча его усами.

И я открыл глаза. Костров не разводили, огня не зажигали. Ущербная луна лила слабый свет, в котором, впрочем, можно было разглядеть движущиеся вокруг меня силуэты. Слышались краткие слова, произносимые полушепотом. Я по звуку определял, что происходит: вдвигаются шпаги в ножны, застегиваются пуговицы, плотней затягиваются все ремни, пряжки и крючки, место шляп занимают головные платки, обматывается тряпьем оружие, чтобы бряцаньем своим не выдало раньше времени. Как приказал капитан, пистолеты оставили на берегу вместе со всем прочим скарбом: на захват «Никлаасбергена» мы шли с холодным оружием.