Артуро Перес-Реверте - Кавалер в желтом колете. Корсары Леванта. Мост Убийц

– Если дело касается инквизиции, – сказал он, сделав новый глоток и глядя на меня, – девушка должна знать, что именно ее попросили выяснить… И любопытно, по своей ли охоте она с тобой спала, или ей это поручили.

– Чего другого, а охоты хватало.

– Надобно ее расспросить.

– Да ведь мы уже спрашивали… – возразил я в смущении.

– Поглубже копнем.

Он произнес эти два слова очень холодно и перевел глаза на Тальяпьеру. Та моргнула, и легкое движение век встревожило меня несказанно. Спокойствие этой дамы беспокоило еще сильней, чем тон капитана.

– Ставки в этой игре высоки, – продолжал тот, обращаясь вроде бы ко мне, но глядя на куртизанку. – На кону большое дело и многие жизни. Включая и вашу, синьора.

– Люциетта слуджит у меня всего полгода.

Донна Ливия говорила неторопливо, с расстановкой, словно раздумывая вслух. Как будто медленно осваивалась с какой-то неприятной мыслью.

– Еще люди есть в доме?

– Ниэт. Никого.

– У нее есть семья?

– Она сирота. Из Мадзорбо.

– Значит, никто ее не хватится?

Последовала пауза. Вероятно, короткая, хотя мне она показалась вечностью.

– Никто.

Тут я, не веря своим ушам, не выдержал:

– А что потом? Даже если она шпионила за нами, что с ней делать? Ну допросим – а потом? Надеюсь, вы, сударыня, и вы, сеньор капитан, не собираетесь пустить ее вплавь по каналам? А? Или намереваетесь?

И, увидев, как Алатристе взглянул на Тальяпьеру, понял, что именно эта мысль давно уже пришла ему в голову. Он сделал еще глоток, потом еще, не спуская при этом с донны Ливии глаз. Так, как будто последнее слово оставалось за ней.

– Остается всего тре джорни … три дня, – невозмутимо сказала она. – Можем пока подержать ее вдзаперти.

– Где?

– В надежном месте.

– А потом?

– А потом уже будет все равно.

Капитан поставил бокал на поднос. Интересно, сказал я себе, нальет ли третий? Он было шевельнул рукой, словно намереваясь сделать это, но на полдороге передумал.

– Если что пойдет не так, она может вас, сударыня, заложить.

Куртизанка отчужденно улыбнулась. Все еще красивые губы изогнулись в усмешке необыкновенно пренебрежительной.

– А если выгорит – донесет кто-нибудь еще. Окотники найдутся. Сейчас меня беспокуоит угроза нашей дзатее.

Последние два слова заставили меня призадуматься. А много ли знает Тальяпьера о нашем предприятии, посвящена ли она во все его тонкости, и, любопытно бы знать, ради чего она так отчаянно рискует. Что выиграет при удаче и что может потерять в случае провала.

– Ладно, – пробормотал Алатристе.

И снова взглянул туда, где за дверью в комнате без окон сидела Люциетта. Протянул руку к кувшину и наполнил свой бокал.

– Ступай к себе и жди там, – велел он мне.

Я стиснул зубы и кулаки. Напрягся. И решился:

– Нет. Я хотел бы остаться. То есть присутствовать.

Зеленоватые глаза скользнули по мне сверху донизу. На этот раз стакан был опустошен единым духом – в один медленный и долгий глоток.

– С вашего позволения, донна Ливия… Мы вас оставим на минуту…

Капитан положил мне руку на плечо, а другой указал в коридор:

– Идем.

Мы вышли, и Алатристе притворил за собой дверь. Потом остановил меня, взял за отворот колета. Он и так стоял очень близко, а теперь придвинулся совсем вплотную. Так, что едва не щекотал меня усами.

– Послушай… Если нападут на наш след, все пойдет к черту. Нас передушат как крыс. Сотня жизней – и среди них жизнь Себастьяна, и Гурриато, и прочих – зависит от этого. – Я хотел было возразить, но он, мотнув головой, не дал мне и рта открыть. – И поверь, мне вовсе не хочется, чтобы на меня внезапно набросилось человек двадцать стражников. И еще меньше хочется кормить клопов в подвале Сан-Марко, пока не удавят втихомолку, как здесь водится.

Он замолчал на миг, давая мне проникнуться смыслом сказанного. Потом взглянул на дверь, за которой ожидала донна Ливия.

– Выбора нет. – Он понизил голос до шепота. – На одной чаше весов – девчонка, на другой – все мы.

От этих слов кровь бросилась мне в лицо. Резким движением я высвободился.

– Это мне все равно. Я не согласен… Не думаю, что…

– О чем ты не думаешь?

Он снова ухватил меня за ворот, резко притиснул к стене. Молниеносно обнажил кинжал и приставил острие мне к горлу.

– Вот так теперь дело обстоит. Понял? У тебя, у меня, у нас всех.

Голос был такой же ледяной, как стальное лезвие, касавшееся моего кадыка. Скорее растерянный, нежели рассерженный, скорее обескураженный, нежели разозленный, я попытался высвободиться. Но капитан держал крепко.

– Говорю тебе: выбора ни у кого уже нет. Остается одно – идти до конца.

Он глядел на меня в упор. И чуть сильнее надавил острием, словно в этот миг моя жизнь была ему вовсе безразлична. При каждом слове меня обдавало сильным винным духом – вино перегорело как-то уж очень быстро.

– Это приказ, – произнес он так, будто выплюнул. – Как в бою.

Зеленовато-льдистый взгляд его обжег меня до костей. И, Богом клянусь, вселил в меня страх.

– Так что отправляйся немедля к себе. Иначе убью.

Диего Алатристе пытки были не в новинку: доводилось с пристрастием допрашивать и фламандских или германских горожан, выпытывая – вот уж точно! – где припрятаны деньги и ценности, и турок, взятых вместе с семьями в заложники во время налетов на прибрежные городки и селенья, и пленных, чтобы получить сведения о неприятеле или узнать, где именно за подкладкой зашито золото. Ему это не нравилось, но он это делал. Железом, веревкой и огнем. Сын своего времени и сей слезной юдоли обитатель, он по собственному опыту знал, что страдающие избытком щепетильности в этом мире не задерживаются, отправляясь в лучший. Знал еще, что одно дело – сидеть на престоле, проповедовать с амвона, философствовать в книгах и совсем другое – отстаивать свое бытие с пятью пядями стали в руке. Не говоря уж о том, что, когда дела идут наперекосяк, короли, теологи и мудрецы во имя торжества добродетели непременно прибегают к посредству таких людей, как он. Все они – включая философов – убивают и мучают издали, чужими руками. Своих не марают, сами не ввязываются. Довольно давно читал Диего Алатристе старинное сочинение, ходившее по Мадриду в списках, – копию письма, которое некий Лопе де Агирре, участвовавший в печальной памяти экспедиции Урсуа, а потом взбунтовавший своих людей, отправил королю Филиппу Второму, обращаясь к нему на «ты», как равный к равному: написано оно было, когда оный Лопе решил на свой страх и риск разорвать узы верноподданного и жить в Индиях без хозяина. Алатристе наизусть запомнил кое-что из этого вызывающе дерзкого письма, вкупе с другими преступлениями стоившего мятежнику головы: