Владимир Буртовой - Караван в Хиву

– Будем считать тебя за регулярного казака, – пояснил Данила. – А как воротимся на Яик, войсковой Круг непременно примет тебя за такую службу. Соглашайся, брат.

– Лучше умереть, чем своей волей вновь видеть те места! И крепка тюрьма, да кто ей рад? – ответил, как оторвал, Кузьма.

Данила понял, что переубедить его не удастся, смирился.

Утром, когда шумный караван потянулся через узкие ворота крепости, Данила подозвал к себе Кузьму, вынул из атласного мешочка белый серебряный крестик на голубой шелковой нитке и протянул его беглому демидовскому мужику.

– Надень, брат, и пусть святой Крест оберегает тебя в этих песках.

Глаза сурового мужика увлажнились. Он подставил под крестик широкую с мозолями ладонь, бережно принял, приложился к нему сухими губами и надел на шею, потом молча поклонился единоверцам в пояс и пошел на север, по пути, которым шли самаряне, чтобы не миновать перед безводными местами озера у подножия горы Юрняк. За спиной – туго набитая сухарями походная сумка, мешочек с пшеном, киргизская саба с колодезной водой. Однако не бросил Кузьма и своего тяжелого кувшина.

– Хоть день-два, да буду из него пить.

Яицкие казаки не поскупились, подарили ему саблю, а для пущего бережения дали пистоль.

– Наткнешься на разбойных киргизцев, так загодя пальни, чтобы знали и остерегались огненного боя, – присоветовал Григорий, отсчитывая Кузьме полтора десятка зарядов. – А еще лучше днем где-нито отсиживайся, ночами безопаснее идти.

Когда сели на коней и тронулись вслед за верблюдами, Кузьма уже поднялся на небольшой взлобок, снял с головы заячью шапку и помахал ею над собой. Ему дружно ответили. Скоро Кузьма исчез из виду.

Караван начал приближаться к Шамским пескам. С каждым шагом природа становилась все беднее и беднее. Совсем исчезли степные озера, мягкий серо-желтый грунт покрыл слегка волнистое плато, и самаряне диву давались, как старый караван-баши безошибочно угадывает путь в этом безбрежном застывшем море, которое лишь кое-где поросло невысокими черными кустами саксаула. Между этими кустами ветры надули продолговатые песчаные сугробы.

А над пустыней стояла тишина. Тяжелые недвижные барханы отдыхали после неистовой летней жары. Пески и звон, звон… С утра до позднего вечера неугомонный звон и усталый говор. Даже топот конских копыт не нарушает этого однообразия: неслышно ступают кони по бесшумно сползающему песку. На третий день перехода по Шамским пескам оборвал песню даже караван-баши.

Изредка, огромным полукружьем, прочертит по небу невидимый след залетевший сюда из любопытства коршун и вновь уклонится влево, ближе к Аральскому морю, потому как в здешних песках добычи ему в эти зимние месяцы не сыскать.

Данила с завистью провожал взглядом пернатого охотника, пока тот не исчезал в мареве далекого горизонта, сожалея, что их переход не такой же быстрый, как у птицы. Он устало опускал взгляд на песок, истоптанный едущими впереди посланцами Нурали-хана, на горбатые верблюжьи спины с вьюками, на понурую голову своего карего коня.

Суточные переходы при скудном дневном расходе воды – коням полведра, а людям по две кружки – изматывали так, что вечером, едва караван-баши делал знак остановиться, караванщики без привычного шумного гама валились у тюков, и Рукавкину едва не силой приходилось поднимать их с теплого песка и заставлять готовить ужин, чтобы совсем не обессилеть.

Положение каравана и вовсе стало худым, когда к вечеру четвертого дня дошли до колодца, а в нем вместо воды – груды песка, который своею тяжестью продавил непрочные стенки, укрепленные ветками саксаула. Рукавкин с опаской склонился над зыбкой земляной воронкой, из которой торчали обломки жердей и кусок желтой верблюжьей шкуры: этой шкурой когда-то был прикрыт колодец, чтобы не заносило воду верховыми песками. Данила понял, что, если попытаться откапывать колодец, уйдет много дней. Первыми передохнут лошади, потом лягут на песок люди…

Подъехал Гуляев, обнадеживая караванного старшину, сказал:

– К вечеру завтрашнего дня должны дойти до следующего колодца, так сообщил караван-баши.

– Хоть бы пекло менее, – с надеждой отозвался Данила и дал команду развьючивать верблюдов. В ночь распорядился выдать по кружке воды да по паре кружек оставить на следующий день. И с тревогой подумал – а будет ли вода завтра?

Тяжело купцам, так же тяжело и посланцам Нурали-хана, которые отдельной кучкой сидят у костра и угрюмо переговариваются между собой. Малыбай ходит вдоль сложенных тюков и нервно пощипывает бороду, а на Родиона Михайлова и вовсе страшно глядеть: лицом осунулся, почернел от южного солнца и от бесконечных дум – как оправдается перед хозяином, если судьба смилуется над ними в этих проклятых песках и он возвратится живым в милую, такую уютную Самару.

Неприметно наступили сумерки, и караванщики понемногу угомонились, только казаки встали поодаль, с трудом удерживаясь от желания упасть на теплый песок и лежать, лежать…

В полдень следующего дня, когда и лошади едва не валились от усталости, Рукавкин слез с коня и, держась за повод, шел рядом, тяжело переступая по песку, который неудержимо скользил под стопой, будто подтаявший весной навоз.

За караванным старшиной, сберегая лошадей, сошли на землю и прочие всадники, только старый проводник да еще Кононов были посажены на верблюдов, и теперь Григорий возвышался на высоких тюках, будто казацкая сторожевая вышка над крутым обрывом Яика.

В голове каравана произошло какое-то замешательство, и Яков Гуляев поспешил узнать, в чем дело. Оказалось, что караван-баши Каландар каким-то невероятным чутьем определил близость большой воды. И в самом деле, примерно через час-полтора южный ветер принес заметную прохладу, которая появляется здесь в воздухе только возле больших озер.

– Сдюжим, – бодрясь, проговорил Кононов казакам, которые тяжело брели рядом с понурыми конями. – Сейчас куда легче песками ходить, чем летом. Солнце не столь лютое. Бывало, из одного колодца всем испить воды не хватало, ждали, когда водица вновь наберется. Вот так, с открытым лицом, никто не ехал бы…

– Барса-Кельмес! Барса-Кельмес! – вдруг послышались впереди радостные крики киргизов, торопливо тянувших уставших коней за повод, чтобы подняться на пологий песчаный бугор, кое-где прикрытый кустиками верблюжьей колючки.

Когда Данила поравнялся с толпой ликующих киргизов, он глянул вперед: с высокого плато, по которому они шли, открывался необъятный для глаз, удивительно синий простор. Внизу, в сотне шагов, под крутым обрывом, начиналось огромное озеро, и только у самого горизонта темной полосой поднимался такой же крутой берег. Неподалеку, примерно в двух верстах, среди воды виднелся холмистый островок, поросший зеленью и кустами. Над водой кружились белокрылые горластые чайки, стремительно падали на воду и вновь взмывали вверх, высматривая рыбешку.