Владимир Буртовой - Демидовский бунт

Через час, придя к себе, Капитон отложил из полученных денег три целковых и малое число меди – домочадцам на самое черное лихолетье. Потом послал Илейку на чердак за новыми лаптями, собрал скудную котомку. Помолились всей семьей перед разлукой – когда-то теперь свидятся! – и через свое подворье спустились к зарослям Оки. На собственном челне переплыли на калужский берег. Когда подходили склоном реки к Волчьему оврагу, Илейка вдруг вспомнил:

– Дедушка Капитон, смотри, вон у этого дуба, над оврагом, я видел Оборотня за день до его погибели. Ты посылал меня с ребятишками лыко драть. Помнишь? Оборотень, должно быть, отдыхал, потому как сидел на корневище и узелок со снедью на коленях держал. Еще конь его стоял пообок…

– Отбрыкал свое Оборотень, – угрюмо бросил на ходу Капитон, поразмыслил – не остановиться ли здесь на ночлег, и все-таки решил идти дальше. Как знать, а вдруг да выставит бригадир Хомяков вокруг мятежной волости дозорные заставы да начнет хватать всех уходящих? Надобно спешить, тем более ночью, когда стража спит или слепа от темени ночной. Оглянулся на запад. Села не видно уже, зато во весь небосклон полыхало багрово-красное пожарище вечерней зари. По спине прошла волной неприятная истома недоброго предчувствия.

– Господи, солнце будто пожечь наши избы собралось, – вздохнул Капитон, привлек внука к себе, ободряюще потрепал по вихрам. – Перекусим здесь самую малость да и пошагаем дальше. Нам, Илья, сила божья, мешкать не дано.

Присели у корневища, развязали котомку, поспешно принялись жевать хлеб да вяленую рыбу с луком. Илейка первым закончил скорый ужин, откинулся спиной на бугор от толстого, невидимого под дерном корневища, чтобы отдохнуть, пока дедушка Капитон дожевывает. И вдруг ойкнул: в спину больно ткнулся обломанный ствол старой полыни, еле приметный в траве.

– Ах ты, чертов перст! – ругнулся Илейка, схватил за обломок, чтобы выдрать его с корнем. – Вот так диво-о! – неожиданно увидел, как вслед за прочным стволом полыни поднялся квадратный кусок дерна.

– Что там? – Капитон перестал жевать, привстал на колени.

– Дыра под корнем. – Илейка отбросил вырезку дерна, заглянул под желтый свод корневища. – Да не звериная дыра, рукотворная.

Он с долей опаски просунул под корень правую руку, пошарил и неожиданно с возгласом удивления вытащил из-под корневища небольшой кувшинчик, залитый сверху желтым воском. Капитон присвистнул от изумления, ножом вскрыл восковую пробку – блеснули медные монеты.

– Вот так штука, Ильюша! – Капитон не верил собственным глазам. – Вот так дар божий нам с тобой! Да это потаенное место нашего богом прибранного Оборотня! Его захороненные денежки. Пошарь-ка еще дланью там получше.

На этот раз Илейка вытащил тяжелый сверток в холстине, развязал – кожаный мешочек весом пять фунтов, не менее. Дрожащими пальцами Капитон развязал туго стянутую горловину – серебряные целковые!

– Ах тать ненасытный! Не иначе из усадьбы Никиты Демидова серебро уволок, из тамошней казны. А небось хозяину сказал на нас – дескать, мужики-разбойники хозяйское добро растащили! Ах вор, ах наговорщик бесчестный! Поделом тебе воздалось!

Капитон поспешно пересыпал медные деньги на дно котомки под всякую походную утварь, две горсти опустил в карман – на первые недели скупать харчи во встречных деревнях.

– А серебро куда? – поинтересовался Илейка. – Давай здесь схороним! Оборотня нет в живых, наше добро будет.

– Нет, Илья. Серебряная казна сгодится нам на обратную дорогу. Сотни мужиков с семьями надобно увести с Каменного Пояса. Чем такую ораву кормить? Вот оно и сгодится. Зашью целковые в подклад кафтана ради бережения. – И Капитон, вынув из-за отворота кафтана иглу с черной ниткой, принялся ножом вспарывать подклад.

Через час, не ранее, поднялись.

– Ну вот, малость отяжелела одежонка, зато легким будет наш обратный путь. То-то мужицкие атаманы возрадуются, когда при великой нужде, при всем честном народе примусь я потрошить свой кафтанишко! – Капитон на миг представил вытянутые бородатые мужицкие лица, довольный своим решением, хохотнул. – Пошагали, Илья!

Тесной просекой, с трудом различая землю под ногами, вышли на накатанную дорогу, которая вела к Рязани, и по ней углубились в темный вечерний лес, чужой и не хоженный ночами.

– Надолго ли покинули свое село, дедушка Капитон? – Илейка приноравливался к широкому шагу деда, то и дело переходил на легкую трусцу, чтобы не отставать.

– Как идти будем, родимый мой побродим, – неопределенно отозвался Капитон. – Путь долог, может статься, что и к зиме не успеем дойти до уральских демидовских заводов.

Они начали отсчет первым верстам далекого и долгого пути до неведомого Каменного Пояса. Дойдут ли?

Илейка – который уже раз за минувший год! – вскрикнул и, полусонный, уставился мутным взглядом в лесные заросли. Ему вновь приснился никогда не виденный темный подвал, наполненный зловещим запахом каленого железа, почудился предсмертный крик отца, за связанные руки поднятого на дыбу. Потом отец, удаляясь, словно утонул в мутном тумане, а между деревьями промелькнула в белом, длинном до пят сарафане заплаканная Акуля, медленно опустилась на мокрую траву около реки, и сама мокрая вся, а в растрепанных волосах запутались речные водоросли, зеленые и скользкие. Рядом сгрудились мужики, в затылках чешут и спорят, хоронить ли утопленницу либо назад в воду столкнуть? Вдруг с ночного беззвездного неба камнем упал коршун, на земле превратился в приказчика Прокофия Оборота, по-волчьи лязгнул зубами и замахнулся плетью.

– Верните хапнутый клад, воровское отродье!

Мужики шарахнулись от него, будто от прокаженного, который резко, наотмашь, распахнул кафтан и обнажил голое, в страшных кровавых язвах тело.

– Свят-свят! – Илейка окончательно пришел в себя, перекрестился, встал с примятой травы и торопливо осмотрелся, словно хотел и одновременно страшился увидеть давно утонувшую сестричку или отца, замученного Оборотом в потайной пытошной.

Но над теплым, тихим Иргизом – покой, безлюдье, безмолвие. Горячее солнце, недвижный воздух, пронизанный запахами леса и речной паркой влаги. Даже птицы будто уснули в густых, не тронутых топорами зарослях.

Увидел во сне умерших, а наяву вспомнилась матушка. Вспомнилось, как она, вся в слезах и с покусанными губами, чтобы не разрыдаться, крестила его, уходящего из дому, придерживаясь рукой за старенький ивовый плетень. Ее скорбный шепот и поныне звучит в ушах, будто еле слышное журчание воды в переплетенном корневище дерева, давно упавшего в реку:

– Возвращайся, сынок. Денно и нощно ждать буду…