Владимир Буртовой - Демидовский бунт

– Душегуб ты, Хомяков! Кровью невинных да наполнится твой скорый гроб! – Михайла Рыбка в ярости потрясал над собой поднятым ружьем.

– Стойте, братья, намертво! – призывал ромодановцев Василий Горох, призывал мужиков к великому мужеству, собой являя тому пример. – Нам от своего крестного целования не отступать!

Высокий Дмитриев, удерживая старинного письма икону на вытянутых вверх руках, лишь на миг оглянулся: в сторону березовой рощицы, на половине пути от переправы к селу, метнулось было до полусотни самых робких, но, не видя общего от пушечной пальбы бегства, затоптались на месте, а потом возвратились в общую толпу.

«Теперь не побегут и другие! – обрадовался Сидор. – Вот тако же и мы с великим государем Петром недвижно стояли у Полтавы под шведскими пушками, а затем в штыковой бой с превеликой яростью ударили!»

Вторая бомба взорвалась совсем рядом с перевозом, повалила ближних мужиков: их подхватили под руки и ноги, понесли вверх по ромодановскому склону к демидовской усадьбе, а сверху бежали женки – опознать и разнести побитых и пораненных по домам.

Мужицкие ряды ощетинились копьями, рогатинами, косами, будто этим оружием можно было защитить себя от пушечных бомб. И стояли, словно страх близкой смерти не витал над их головами незримым холодным облаком.

– Уходите от берега! Уходите прочь от перевоза по домам и не супротивничайте! – Хомяков в неистовой ярости топал сапогами в толстые доски парома. Упрямая решимость тысячной толпы пугала – на берег ступить гренадерам не дадут, изрежут и исколют прежде, чем успеют этим же паромом привезти надежный сикурс [8] Сикурс – подкрепление. . Надобно отбить упрямое, обезумевшее мужичье от перевоза!

– Солдаты! Ружья на изготовку! – приказал Хомяков. – Скуси патрон! Первая шеренга – пали!

Паром окутало пороховым дымом, в мужицких рядах закричали от боли и зашатались раненые. Упали на мокрый песок трое убитых. Две иконы, расщепленные пулями, шлепнулись в воду и медленно поплыли вдоль берега, пока кто-то не выхватил их и вновь не поднял на вытянутых руках.

– Вторая шеренга – пали!

Видно было, что в своей ярости бригадир Хомяков уподобился молотом оглушенному быку, который с налитыми кровью глазами готов кинуться хоть на горящий дом.

Сидор Дмитриев, а он стоял у самой воды впереди ромодановцев, вдруг дернулся всем своим длинным и напрягшимся в горьком ожидании горячей пули телом. Из приподнятых рук резким ударом вышибло тяжелую икону, сорвало пулей с головы глубоко надвинутый на лоб треух. Зацепив шипастым кистенем за обнаженную его голову, позади Сидора неуклюже повалился вбок рослый мужик, выдавив сквозь стиснутые, зубы мучительное «О-о-ох!».

– Господи, спаси, – невольно вырвалось у Дмитриева. Он подхватил упавшую икону, повернул перед собой и едва не заплакал от обиды: Матерь Божья чуть приметно улыбалась ярко-красными губами, а грудь в дорогом серебряном убранстве пробита насквозь безжалостной гренадерской пулей. Дмитриев не сдержался, вскинул икону перед собой на длинных руках и закричал с горечью солдатам:

– Поганые нехристи! Богоотступники! Что же вы творите?! Ведь вы Матерь Божью застрелили до смерти!

Бригадир Хомяков размахивал перед гренадерами кулаком в белой перчатке: бранил за плохо прицельную стрельбу – более половины пуль улетело над мужицкими головами в ромодановский бугор.

Отстрелявшие гренадеры уступили место на краю парома новой шеренге. Еще малое время – и грянет третий залп по неподвижно стоящему мужицкому воинству. И как знать, залп этот может оказаться более убыточным для ромодановцев.

И тут-то вовремя послышалась команда Ивана Чуприна.

– Всем с ружьями – ко мне! – громко позвал он. – Живо! Ответим супостату Хомякову таким же огненным боем! Остальным укрыться за возами с каменьями! Дмитриев, сюда, командуй пальбой!

В рядах ромодановцев прошло недолгое движение. До сотни вооруженных и обученных стрельбе из ружей работных с Дугненского завода выстроились в две шеренги у берега. Дмитриев передал кому-то из пожилых мужиков пулей пробитую икону, уверенно прошел вдоль мужицких шеренг, отдавая отрывистые команды:

– Не робеть! У них в шеренге десять ружей, у нас полста! Первая шеренга – встать на левое колено. Засунь патрон! Засыпь порох на полку! Взведи курок! Целься в грудь и не дрожи рукой! – Чуть отошел в сторону, вскинул над треухом офицерскую шпагу, обернулся к Ивану Чуприну: – Ну, атаман, давай команду палить! Вмиг из бригадира сделаем решето!

– Уходите прочь, солдаты! Всех тако же начнем бить без жалости! Нам смерть не страшна. Хоть и все ляжем здесь под бомбами, а от своего не отступимся!

И бригадир Хомяков уверовал – Чуприн прокричал сущую истину: лягут все в неистовом упрямстве и гренадеров одним залпом уполовинят, а вторым добьют прочих на пароме. Да и своя жизнь, пусть и в немилости у Сената будет за отступление, а дорога безмерно самому себе и семейству. И Хомяков поспешил дать команду прекратить стрельбу и гнать паром на шестах к калужскому берегу.

– Так-то оно лучше будет и вам, солдаты, и нам! – вдогонку гренадерам крикнул Иван Чуприн. – Да не забудьте свои шквадроны с мели стащить, изголодаются драгуны, кониной обожрутся!

Василий Горох перекрестился, добавил радостным и взволнованным голосом:

– И на сей раз наша взяла, братцы! Спасибо вам, мужики, за безмерную смелость, будем и дале непоколебимо ждать именного указу от матушки-государыни, а не от Сената! В том и есть наша вера в великом бунте этом!

– Ушел Хомяков, а надолго ли? – засомневался тогда Сидор Дмитриев. – Подойдут скорым сикурсом к нему еще полки, от Сената обещанные, поведут бой не только от перевоза, а и со всех сторон. Как тогда нам быть, атаманы? – Дмитриев говорил эти горькие, такие вещие, как оказалось потом, слова, а сам вертел в руках треуголку, пулей простреленную заодно с иконой – самую малость бы ниже взять гренадеру в прицеле, и не красоваться бы старому петровскому гвардейцу роскошными прокуренными усами…

– Боялся, что уедете и не догоню, – запыхавшись, прибежал Панфил, протянул Дмитриеву добрую связку подрумяненных калачей, от которых пахло горячим хлебом и мятой. Старик растрогался до слез, проворно сунул калачи в пустую торбу, прикрыл сверху рваной одежонкой. Один калач легко разломил надвое, торкнул легонько в спину сгорбленную жену, сунул ей в морщинистую ладонь теплый белый кусок.

– Подкрепись, родимая, – ласково сказал он и упрятал вторую половину калача за отворот мундира. – Съем в дороге, когда драгуны сядут в седла. Спаси вас бог, детушки! Доведется как в Оренбурге быть, за труд не сочтите навестить горемычных изгнанников. Боле ведь никого из знакомцев не встретить мне теперь. Чу, бегите, родимые! Старшой драгун из лавки уже вывалился с покупками. Наорет на вас, ежели рядом увидит, а то и плетью стеганет! А ты знай, Илья: невиданное мужество выказали ромодановцы, под бомбами и пулями стояли неколебимо. Сломили солдатские пушки тело мужицкое, а души привести в покорность Демидову никому не под силу. Даже императорскому Сенату! Ништо, Христово Воскресение народ не один раз в жизни празднует. Возрадуются еще, чаю в душе своей, мужики в иной час, в иную годину.