Владимир Буртовой - Демидовский бунт

– Назад! – закричал Илейка псу, когда понял, что еще миг, и собака кинется к ним спасать, да только усугубит их положение. – Назад, Иргиз, назад!

Иргиз в нерешительности замер над ямой, вскинул голову и завыл, оповещая окрестный лес о несчастии.

– Панфил, быстрее! – поторопил Илейка друга. Тот понял, что не все еще потеряно, крутнулся на березке и, перебирая руками по стволу, полез вверх. Из-под его ног песок хлынул на Илейку волнами, горячими и пыльными. Уже едва ли не по пояс Илейка утонул в сухой трясине, а опоры под ногами все нет.

– Живее! – вновь крикнул Илейка с надеждой и мольбой, словно на живое существо, глядел на ту часть корневища, которая желтыми плетями все еще держалась за край ямы.

Панфил наконец-то перевалился через полувывороченный корень, лег на него телом и замер, мокрый от напряжения. Илейку в яме он в этот миг вряд ли видел вообще.

Мысленно перекрестившись, Илейка прошептал:

– Помоги, Господь! Не дай сгибнуть во пасти ада безвременно и безвинно.

Осторожно поворачиваясь с боку на бок, стряхивая песок, он освободил верхнюю часть тела. Плавно подтягиваясь руками, постепенно поджимал под себя ноги, переносил часть тяжести на колени и так, вершок за вершком, выбирался из каменной топи. Соленый пот немилосердно щипал глаза. Осыпь ползла под ним, и Илейка боялся резким рывком оборвать тонкие корни – на вытяжку они гораздо крепче.

Край ямы, обвешанный слоем черного дерна, приближался медленно. Но вот Илейка наконец-то ухватился правой рукой за ствол березки у самого корня. Панфил тут же вцепился ему в ворот рубахи, потянул. Еще усилие…

Илейка упал на теплую ласковую траву. Все тело било жаркой дрожью, а пес прыгал рядом и норовил лизнуть в щеку.

– Ух ты-ы, – только и выговорил Илейка, а потом яростно плюнул на обманчивую спокойную гладь ямы-ловушки.

Панфил, который после выкрика «Куда ты?» не произнес ни слова, хотел было что-то сказать, но вместо этого вдруг громко икнул, дернул головой и заплакал с отчаянным всхлипыванием, будто матерью брошенное дитя среди дикого леса.

– Могли бы…. и вовсе уйти… а матушка искала бы нас…

Отлежались, пришли в себя, лишь потом наскоро перекусили.

– Идем скорее на дорогу, – сказал Илейка и решительно закинул котомку за плечи. – А то пока добредем до хутора старца Зосимы, что-нибудь еще с нами приключится.

Хутор – ветхий рубленый домишко с повалившейся местами оградой из жердей – увидели за полверсты, когда проселочная дорога вывела их из редколесья на открытое, местами распаханное поле с несколькими разбросанными в отдалении хуторами. Почти у каждого поблизости паслись привязанные к колышкам телята. Увидели хутор старца и насторожились: около изгороди добрый десяток запряженных телег. «Неужто в отъезд куда собрался старец Зосима?» – было первое, что подумалось Илейке. Подошли ближе и встали у ограды, обескураженные: в избушке полно народу, слышен густой бас.

– Отпевают кого-то, – прошептал Панфил.

Илейка не успел ничего ответить. На ветхом крылечке показался страшный монах-горбун в черной рясе и с посохом, тот, которого Илейка видел однажды около богадельни. Порывистый ветер с Волги шевелил седую бороду и длинные волосы, которые выбились из-под черного высокого клобука и нависали над плечами.

Не оглядываясь на жилище отца Зосимы, черноризец побрел по дороге в сторону Самары.

– Тот самый, я его возле богадельни видел, – прошептал Илейка Панфилу, глазами указывая на удаляющегося монаха.

– Пришлый он, этим летом появился в Самаре, – отозвался Панфил, придерживая Иргиза за ошейник, чтобы не кинулся в драку с хуторскими собаками.

Илейка обошел часть изгороди и приблизился к вознице, который сидел на передке старенькой кареты – в ней приехал священник из города, карету узнал Панфил.

– А что… святой отец Зосима… – И не хватило смелости спросить – жив ли?

– Почил святой отец, – тихо отозвался старый возница и перекрестил себя. – Вчерашним днем. Видел черноризца? Он при отце Зосиме последние месяцы пребывал, травами лечил. Да что травы, помогут ли, когда лета изрядно преклонны и заботами душа истерзана до крайности.

Илейка вернулся к Панфилу, молча развел руками – опоздал!

«Теперь только в Оренбурге искать сибирских купцов, у них спрашивать, как пройти до реки Катуни», – подумал Илейка. И они пошли домой. Шли медленно, не решаясь обогнать идущего впереди монаха-горбуна.

Все ближе с севера подходила к Жигулям желто-кафтанная осень 1753 года, все чаще говорили в Самаре об отъезде в Оренбург на ежегодные осенние торги.

Несколько раз Данилу Рукавкина навещал его старинный знакомец Алексей Кандамаев. Тяжело наваливаясь локтями на скатерть поверх просторного стола и громко отдуваясь, он начинал извечный купеческий разговор – какие товары брать да сколько возов, чтобы зря не проездить и лишнего не возить попусту:

В очередной свой приход Кандамаев выглядел крайне нездоровым. За минувшие два-три года он изрядно располнел и теперь с завистью поглядывал на среднего ростом, поджарого и крепкого в теле Рукавкина, который любил туго опоясываться широким кушаком, чтобы не давать воли животу расти безмерно.

– Брюзгнуть стал я, Данила. Робость взяла ехать хворым в такую даль, – пожаловался гость, твердым ногтем водя по скатерти, а сам в глаза Рукавкину смотрит, словно совета какого ждет. – Вот и порешил послать вместо себя приказчика Родиона Михайлова. При мне в лихоимстве не замечен ни разу, а там… без присмотра как себя поведет? А то и обмишулиться запросто может… Так ты будь ему при нужде за доброго советчика.

В последние дни августа, когда на землю пришел Иван постный – осени отец крестный, а под крышами домов обильно повисли красные гроздья рябины, чтобы набраться сладости на первых морозцах, разговоры об отправлении каравана сменились неспешными сборами.

Данила сам занялся этим важным делом. Приказчика он не держал: невелико было его хозяйство. И еще – в денежных отношениях предпочитал полагаться на себя. Знал, что алтын подобен зимней сосульке на усах – если прилипла, то оторвать можно только с болью и слезами.

Данила придирчиво, будто приданое будущей невестки, осмотрел отложенные разноцветные тюки сукна, корзины со стеклянными и металлическими украшениями, разновеликими зеркалами и гребешками: киргиз-кайсацкие купчишки охотно берут все это в подарок своим дочкам и женкам. Берут и для прибыльного торга у себя в далеких степных кочевьях, куда российские купцы хаживать пока не отваживаются.

Отошел от полок, прикинул, сколько пудов будет в головках сахару, сложенных в плетеные короба. Не утерпел и на ощупь насладился теплотой мягких беличьих шкурок и лисьего меха. И добротные мерлушковые шубы в Оренбурге всегда в приличной цене.