Владимир Буртовой - Демидовский бунт

– Не ведаю, но не от Бога ли сила влилась в матушку? Подхватила она нас, словно ягнят малых, и метнулась по переходам на невысокую деревянную звонницу, а за нею клубы дыма вились уже по пятам. «Живите, чада мои!» – заплакала матушка, в последний раз облобызала наши орущие уста и спихнула вниз сначала Нифонта, а потом и меня. Как кричал, упав на землю, братец, я слышал, но как кричал сам – не мог вспомнить: угодил спиной на бревно… Потом узнал я, что подобрал нас поп Евлампий. Шел он с теми солдатами обращать староверов в никонианство, да со всего поселения только мы двое и уцелели от огня самосожжения. Братец Нифонт быстро поправился да через некоторое время снова бежал в леса, в глухих староверческих скитах укрылся. Я же долго валялся на смертном одре, свечу у изголовья не единожды зрил в полупамяти. Да не сподобил Господь преставиться, не пресек на том мои мытарства на этой грешной земле… Тяжкое иноческое бремя и уродство взвалил на мои слабые плечи, потому как выжил я. Выжил, да не выправился. – Отец Киприан внимательно глянул в расширенные глаза Илейки – отрок слушал монаха, и его детские, не привыкшие еще лгать глаза отражали сострадание и участие, которым наполнилась чувствительная душа Илейки.

– Когда подрос я и взошел в лета, отец Евлампий отвез меня в Николаевскую мужскую обитель, что под Белгородом. Тамо и принял я иноческий сан… Однако понял я весьма скоро, что не божьи помыслы у монашеской братии, как о том твердил мне поп Евлампий, увещевая принять монашеское пострижение, но помыслы те о чревоугодии и злокорысти каждого. Монастырская братия забыла напрочь обеты нестяжания, целомудрия и повиновения воле Божьей. Старшая братия помыкает младшей, аки худой пастырь своим стадом, не заботясь нимало, сыта ли младшая братия. Не смог сломить я своей гордыни, как получил чин иеромонаха в тридцать лет, оставил святую обитель и ушел в мир людской. Чему посвятил себя? Лечил, просвещал в меру ума моего… – И умолк, о многом, видно было, не досказав.

– Как потом в наших краях объявился? – поинтересовался Данила, а сам себя укорил: «Надо же! Столько раз встречался с монахом в Самаре, принимал его благословение и одаривал на пропитание, а не удосужился спросить, кто он, где пристанище себе нашел в чужом поселении, тепло ли ему ночью, а может, холодные ветра по спине бегают, сна лишая и покоя…»

– Пока был молод, – продолжил рассказ отец Киприан, – усердно служил бедному люду в меру сил своих да книжную мудрость постигал жадным к познанию умом. С годами разуверился я в возможности бороться словом со злом… К тому же обуяла меня страсть непременно лицезреть иные края и народы, познать, нет ли где земель без притеснения и зла. Отпущен был с дозволения высшего духовного начальства в восточные земли, дабы среди иноверцев укреплять христианское учение. Прослышал о подвижничестве самарца Зосимы, да уже при смертном одре, при последнем издыхании нашел его на жительстве здесь, близ города. Дело его и пойду продолжать.

Умолк и перекрестился: сказал не все. Зачем им, добрым, но чужим людям, знать, что никем он не отпущен из монастыря, а просто беглый чернец и за ним тянется страшное «государево слово» за неоднократные попытки поднять мужиков и увести их на свободные земли Сибири.

Сказал другое:

– Есть у меня заветная, Богу угодная дума: дойти до земли, где когда-то было могучее царство пресвитера Иоанна Византийца. Та земля прозывалась «Царство Трех Индий».

Илейка, услышав об Индии, насторожился – ведь и путник указывал дорогу в Беловодье мимо царства Индийского!

– И чего ж теперь там? – тихо спросил он, опасаясь, что отец Киприан более ничего не скажет про далекую страну.

– Населено то царство было христианами, бежавшими в давние века из Византии, а вел их туда пресвитер Иоанн, устрашившийся смерти за противоречие духовному начальству. Но что с ними сталось потом – неведомо. Должно, ушли люди в дремучие края, когда размножился и окреп монгольский народ из Чингизова племени. Сыскать бы тех христиан да вернуть в лоно святой церкви, и была бы тому человеку великая благодать от Господа нашего. О стране пресвитера Иоанна читал я в германских хрониках.

Коротков бережно протянул Рукавкину окутанный паром уполовник – попробовать варево. Данила принял, осторожно отхлебнул, причмокнул:

– Еще самую малость покипеть… Прости, отец Киприан, прервали мы тебя. Говори.

– Сколь правдивы те хроники германские, где писано об Иоанне, о его походах против сельджуков в помочь крестоносцам, не берусь судить доподлинно, – продолжал монах, – но есть и русский текст о том царстве. Прозывается та книга «Сказание об Индийском царстве».

Отец Киприан отстранился от березы и решительно пристукнул посохом о землю. Из-под длинных всклоченных бровей сверкнули глаза, взгляд которых стал удивительно ясным и обращен был теперь не в далекое и тяжкое оторочество, а в неведомо какую светлую даль.

– Верую, живы еще в потаенных местах наши единоверцы, да обступили их окрестные мусульманские полчища. Неведом им протчий христианский мир, мнят нас погибшими под монгольским Батыевым игом, потерявшими родину и веру.

– Отчего же известий о них нет никаких? – засомневался Данила и в глубоком раздумье покачал головой. Потом искоса глянул на Илейку – завозился отрок на рядне, рукой тискает кафтан на груди. – Слышал я, что немногими годами раньше поставлен за Байкал-морем торговый городок Кяхта, близ китайских земель. Но и там люди не нашей веры, золотым многоруким богам, аршины заморские, поклоняются.

– Знать, не прошли еще купеческие караваны чрез те каменные пустыни, не сыскали заповедных троп, – упрямо держался своего отец Киприан. – Купцы не дошли, а божий человек, вооружась терпением и осеняя путь святым крестом, может дойти. В это верую! Но как угадать этот путь? Где лежит заветная земля Белововодье? О том не знаю. И от того скорблю ежечасно.

Илейка и Данила разом глянули друг на друга.

«Неужто…» – додумать Илейка был не в силах. Все остальное произошло как во сне: разгоряченную голову будто угарным чадом заволокло. Он торопливо сунул руку под кафтан, достал заветный путник и молча, с замирающим сердцем, протянул его монаху.

Отец Киприан вскинул седые брови, принял путник дрогнувшими пальцами.

– Что сие? – спросил он, не понимая отрока, а когда развернул разрисованный холст, глаза его округлились так, словно перед ним не карта-путник легла, а невиданный красоты диковинка заморская. Морщинистый палец ткнулся в левый угол так крепко, будто отец Киприан придавил там наконец-то пойманную надоедливую блоху и боится теперь упустить ее.

– Вот Москва показана, вот путь на Казань, а далее на Екатеринобург, на Бийск. – Довел палец до правого края холста, прочитал написанное: – «А горами идти сорок четыре дни, до окиян-моря, тамо и будет заветная земля Белых Вод…»