Владимир Буртовой - Демидовский бунт

«А он не страшный вовсе… как почудилось мне попервости, – подумал Илейка и ответил такой же, немного растерянной улыбкой. – Вот бы узнать, про что говорил он с отцом Зосимой?»

– Едем, блудный отрок? – неожиданно заговорил монах.

«Отколь ведомо ему, что я не самарец, а приблудный?» – поразился Илейка еще больше.

– Едем, святой отец, – словно эхо, отозвался Илейка. Впереди неистовым лаем зашелся Иргиз – он загнал очередного суслика в нору и лапами разгребал горку желтого грунта у входа в чужое глубокое жилище.

На высоком увале, который круто обрывался к реке Самаре, открылось большое село – пригород Алексеевский. Здесь жили самарские казаки, отставные солдаты, ремесленный люд и пахотные крестьяне, посаженные на здешние земли.

Обозные кони гнули блестевшие от пота шеи, с трудом вытягивая груженые возы в крутую гору. Размахивали кнутами погонщики, кричали, понукая коней. Въехали в село. Слева темнело озеро с глинистыми истоптанными берегами. Три бурые коровы, лениво, разомлев от теплого солнца, цедили мутную воду. От озера тянуло непривычным тошнотворным запахом, схожим с запахом ладана.

– Рыба в озере водится ли, раб божий? – басом прогудел за Илейкиной спиной отец Киприан, адресуясь к бородатому колченогому мужику в стареньких лаптях на босу ногу: в лапти была подстелена солома, которая пучками выбилась из неприхотливой обувки в разные стороны.

«Раб божий» длинным ивовым прутом через рубаху так же лениво чесал спину и терпеливо ждал, когда коровы напьются. Услышав обращенные к нему слова, живо повернулся, с удивлением посмотрел вверх на проезжающий караван и на горбатого монаха поверх воза. Тут же поспешил снять с головы высокую потрепанную и с прорехой мурмолку – в иных огородах краше на пугало надевают.

– Хошь и глупа рыба, ваше преподобие, да ищет воду получше энтой, – прокричал в ответ мужик и замер, не отрывая заломленную руку с прутом от сутулой спины.

– Ну, ин бог с ней, – изрек монах таким тоном, будто огорчился и передумал слезать с воза и ловить рыбу в вонючей воде Ладанского озера.

На ночлег остановились у знакомого Рукавкину купца Короткова. На его же подворье с высоким тесовым забором распрягли коней, задали им корм. К вечеру спустились к реке половить рыбы сетями хозяина. Сам он колдовал потом над ведерным чугуном, подбрасывал в костер дрова, деревянным уполовником мешал уху и пробовал на соль, смешно выпячивая при этом толстые губы и жмуря плутоватые глаза. Илейка невольно улыбнулся – купец напоминал старого усатого кота над кринкой сметаны, уверенного, что хозяйская ложка минет его лба. Данила, отец Киприан, Родион Михайлов и еще несколько человек из каравана сидели поблизости на расстеленном подранном рядне, терпеливо ждали, когда варево будет готово.

Было тихо, угасала вечерняя заря, небосклон на востоке темнел, зажигая первые звезды. Молчание нарушил отец Киприан. Он неожиданно вздрогнул: красный уголек издыхающим скорпионом скакнул из трескучего костра и впился в руку. Отец Киприан покривился от боли, запоздало тряхнул обожженной рукой и с заметной грустью сказал, ни к кому не обращаясь, словно себе самому:

– Зрю теперь на самарскую низину в тумане, а чудятся мне наши заонежские дали… – Отец Киприан привалился горбатой спиной к старой березе, под которой они разбили вечерний бивак.

– Так ты не из самарцев? – с некоторым удивлением спросил Коротков. Он, опасаясь, как бы красные искры не подсмолили густую бороду, ладонью заслонил коричневое от загара широкоскулое лицо, в котором легко угадывалась примесь крови некогда кочевавших под Самарой, а теперь поселенных неподалеку же в Ставрополе, за самарской излучиной, калмыков.

– Родитель мой вышел из мелких служилых по прибору, из стрельцов-староверов, – откликнулся тут же монах. – Отмечен за храбрость под каменной крепостью Нарвой да по ранению тяжкому отпущен пахать государеву землю на Смоленщину.

– Далеко, однако, от Самары, – не унимался Коротков – любопытен ему новый человек.

– Помыслы Божьи неведомы нам, смертным. Не долго возделывал родитель пашню, притеснение вышло ему за старую веру. Поднялись люди с насиженных мест журавлиной стаей по осени, токмо тихо, без курлыканья, и тайными тропами ушли в сырые северные места. Но и там, в диком Заонежье, Господь не оставил их суровыми испытаниями. – Отец Киприан медленным движением руки поправил на седых волосах черный клобук, чтобы не съезжал на лоб, подергал широкими ноздрями горбатого носа – от бурлящего чугуна аппетитный запах рыбы и приправ.

– Года через три, а может, чуть попозже, и в глухие места наведались воинские люди ловить беглых да староверов. Молодых велено забирать в солдаты или возвращать к работам в поместья, а немощных отсылать в монастыри и употреблять в посильных промыслах. О том я гораздо позже уразумел, а в тот день в великом смятении подхватила нас матушка, меня и братца Нифонта, и вбежали мы в низенькую церквушку на краю нашего потаенного селения. Тамо уже сгрудились почти все односельцы. Малые чада потревоженными слепыми котятами тыкались в темноте и слезьми исходили в плаче. Братец Нифонт – он двумя годами старше меня был – все допытывался у родимого батюшки Афанасия, не от лихого ли шведа схоронились мы в святой обители.

«От антихристова воинства, чадо», – отвечал родитель. Затворились староверы и песни запели, а голоса их и по сей день во сне и наяву в ушах стоят – обреченные, скорбные и слезами наполненные. По ту сторону дверей крик слышен был чей-то, бессильный что-либо сделать. Просили выйти из церкви и не чинить над собой насилие. «Невинных чад не губите!» – как теперь слышу рокочущий голос за ставнями закрытого окна, а в просвет неплотных досок чей-то глаз старается разглядеть страшную тьму в утробе святой обители… Потом быстро дым откуда-то вывалился, сразу в трех местах за дымом пыхнуло высокое пламя… Закричали мы с братцем, вцепились в матушку, а у ней волосы из-под повойника выбились, вдруг побелели и зашевелились на висках…

Отец Киприан запнулся, обвел потемневшими глазами притихших у костра караванщиков. Морщинистые впалые щеки его передернула судорога.

Илейка поймал на себе отрешенный взгляд монаха, поджался весь, но страшный чернец не видел в эту минуту никого, он был снова там, в горящей обители, снова маленький и беззащитный возле седеющей на глазах матушки.

Коротков приглушенно кашлянул в темный кулак, Данила Рукавкин без звука поднялся с рядна, присел на колени, поближе к монаху, и положил ладонь на вздрагивающую руку отца Киприана. Взор монаха стал осмысленным, он сдержанно вздохнул, опасаясь покалывания в надорванном годами сердце.