Валериан Светлов - При дворе Тишайшего

– Ну что, скоро ты насмотришься? – спросил Дубнов, которым начало овладевать суеверное беспокойство.

Ворожея вдруг насупилась, недружелюбным взором окинула молодого стрельца и с недовольным выражением лица отшвырнула от себя его руку.

– Что ж так немилостиво? – усмехнулся Пров Степанович. – Иль плохи мои дела?

– Лучше и желать нельзя, – неопределенно ответила ворожея.

– Любит, значит, меня моя любушка?

– А ты разве этого не знаешь? – холодно спросила Марфуша. – Как зовут твою любушку? – раздумчиво проговорила она.

– Ох, чародейка-бабушка! – сорвав шапку с головы и ударив ею о стол, с грустью произнес стрелец. – Извела меня девка-то! Ни в вине, ни в разгуле красу ее невмоготу мне забыть! Хоть бы ты что дала, чтобы ее сердце приворожить ко мне!..

– А что, не любит она тебя?

– А кто же знает девичье сердце? Издевки надо мной, молодцом, творит; часом, думаешь – любит, а другим разом – хоть и глаз не кажи. Дай зелья какого-нибудь! – попросил Пров Степанович, и его добродушные глаза глядели так грустно и так умильно на ворожею, что она отвернулась и уже смягченным голосом проговорила:

– Как зовут… зазнобу-то твою?

– Татьяной.

Ворожея дрогнула так, что котелок с зельем, который она держала в руках, свалился прямо на уголья и, разбившись, затушил огонь, еще слабо тлевший. Но затем она выпрямилась, грозная, негодующая, и глухим, как бы пророческим голосом проговорила:

– Ступай, молодец!.. Забудь Татьяну… Не забудешь – худо тебе будет, ой как худо!

Пров Степанович с удивлением и горестью посмотрел на ворожею.

– Чего ты разгневалась так-то? Или жаль котелка стало? Так ведь я заплачу, если надо.

– Не надобно мне твоих денег, – еще глуше произнесла Марфуша и оттолкнула деньги, предложенные ей стрельцом.

– Как хочешь! Твое дело! А только чего серчаешь – и в толк не возьму. Прощенья просим! – небрежно кивнул стрелец головой и двинулся к дверям. – Пойдем, князь, всего наслушались, будет!

Но Леон, по-видимому заинтересованный гаданием ворожеи, попросил Марфушу погадать и ему в свою очередь.

Марфуша, все такая же сумрачная, молча всмотрелась в руку грузина, через несколько секунд опустила ее и, с участием взглянув на молодого князя, произнесла:

– Не видать тебе счастья… рано умрешь!

– И на том спасибо! – весело усмехнулся Леон, лихо сверкнув глазами.

– Экий красавец! – с сожалением проговорила ворожея. – Ты понаведайся ко мне, князь! Зайди как-нибудь попозднее.

– Ну, погадай уж и мне! – решившись наконец, робко протянул ей свою руку царевич.

– Славная у тебя рука, молодецкая! – погладив его руку, сказала ворожея. – И лицо и осанка царские… а царем тебе, царевич, не бывать… Не сетуй на меня за это – язык мой вторит только знакам твоей руки… На ней так написано, не выдумала я.

– Я и не сержусь на тебя, женщина, – важно произнес царевич, – дивлюсь я твоему искусству.

– Ну, идем, что ли! – крикнул с порога стрелец. – Нечего слушать вздорные бабьи речи! Ведь это все одно, что за советом к пауку ходить! – крикнул Пров Степанович, обозленный предсказанием ворожеи.

Она проводила его недружелюбным взглядом и проговорила вполголоса:

– А Татьяны тебе не видать как своих ушей! Не видать тебе ее, голубчик, этому предсказанию можешь поверить, молодец!

Леон и царевич последовали за своим товарищем.

Марфуша потянула Леона за рукав шубы. Он отстал от своих спутников, задержался на минутку в сенцах, и она прошептала ему:

– А ты зайди, князь, ко мне, авось что-либо и сделаю для твоего дела! Может, судьбу-мачеху и обойдем как-нибудь. Такому-то молодцу да счастья не видать – кому же тогда и видеть его? Неужто ж тому? – кивнула она на вышедшего уже Дубнова.

– За что ты невзлюбила его? – тихо спросил ее Леон, удивленный участием к себе старой странной женщины.

– Хочешь, покажу тебе Танюшу, его зазнобу? – насмешливо сделала она ударение на последнем слове. – Красавица, что и говорить!

– К чему это мне? Не надо мне, не надо! – насмешливо проговорил Леон и пошел вон из избы, торопясь на зов царевича и окрики Прова Степановича.

Ворожея злобно посмотрела ему вслед, но ее хмурое лицо скоро разгладилось, и на губах даже мелькнула улыбка надежды. И она заговорила, как бы желая успокоить себя:

– Увидит Танюшу, тогда не скажет «не надо». Поди, еще раз запросится! Такому красавцу только и под стать, что моя Танюша, хоть полсвета обыщи и обегай. Он хоть и князь, а, верно, бедный; страна-то их, сказывают, пребеднющая, а Танюша богата, ой как богата!

На этот раз она прервала свои мысли и глубоко задумалась.

Не всегда Марфуша была мрачной, косматой, всеми презираемой «ведьмой». Когда-то она была хорошенькой черноглазой девочкой, которую все дворовые люди в доме князя Хованского любили и баловали. Она жила с матерью в небольшом домике, окруженном садом, в двух маленьких горницах с крылечком и кухонькой; на окнах висели всегда чистые занавески, а летом появлялись в их домике и цветы, которые так любила цыганка Мара, Марфушина мать; стол в горнице был всегда покрыт белой холстиной, а спала Марфуша на мягкой перине рядом со страстно любившей ее матерью.

Девочка не могла припомнить мать иначе как только лежащей либо в постели, либо на скамье. Какой-то тайный недуг снедал красавицу цыганку, вольную дочь степей, и она таяла от этого недуга день ото дня, как воск от горячего пламени. По целым дням лежала она с запрокинутой головой, а ее огромные черные глаза всегда так уныло, так безропотно направляли свои взоры в окно, в глубокую даль, с такой тоской следили за полетом ласточек, что каждому становилось невыносимо грустно смотреть, как увядал, как засыхал этот роскошный полевой цветок, схваченный жестокой рукой и сорванный ею в самую цветущую его пору.

Не радовали красавицу Мару ни дорогая парча, ни цветные мониста, которыми одаривал ее боярин Дмитрий Федорович Хованский; слабая улыбка появлялась на ее смуглом лице, исхудалом, но все-таки прекрасном, только тогда, когда она видела яркие живые цветы и вдыхала их свежее, веселое благоухание. Но боярин не понимал этой страсти; он приносил ей вороха драгоценных даров, требовал за все это благодарностей, восторгов и ласк и выходил из себя, когда купленная им за большие деньги красавица оставалась холодна. Бедный ребенок степей дарил благодарной улыбкой лишь свою дочь да тех еще, кто приносил ей что-нибудь, напоминавшее ее сердцу о воле.

Марфуша знала, какие цветы ее мать любит больше всего; она бегала летом по полям и разыскивала их. Вся зарумянившаяся, загорелая, с вьющимися по плечам волосами, прибегала она к больной с полной охапкой цветов. Мать приглаживала ей волосы своей исхудалой рукой, и слезы медленно-медленно катились по ее уже впалым щекам. Эти слезы всегда смущали девочку, ей хотелось порадовать больную, а вместо радости выходили лишь слезы, но спросить о причине их Марфуша не решалась.