Валериан Светлов - При дворе Тишайшего

Она еще что-то хотела сказать, но кашель заглушил ее слова, и она в бессилии упала на подушки.

– Молчи, змея! – прошипел князь. – Беду еще твоя злоба накличет на головку ее светлую. Ведьма ведь ты!

Цыганка мало-помалу успокоилась; при этих словах горькая улыбка тронула ей запекшиеся, сухие губы.

– Теперь ведьмой обзываешь! А помнишь, как из табора от жениха меня увозил? Каких только слов ласковых не говаривал? Помнишь, как любви моей домогался? Дмитрий! Неужели забыл, все забыл и за другую красу гонишь меня? Умереть дай здесь, возле тебя, Дмитрий!

Мара уже не грозилась, не кляла его, а пресмыкалась перед ним и жалобно-жалобно молила о последней милостыни.

Но боярина мало растрогали ее слова; он должен был исполнить требование своего будущего тестя и выгнать цыганку, о которой знала вся Москва, иначе его молодая прелестная невеста не переступила бы порога дома. Отказаться же от девушки, в которую он теперь был так страстно влюблен, как некогда в эту цыганку, ему, конечно, и в голову не приходило. Он предложил Маре переселиться в другой дом, на другой конец города, когда мог просто сослать ее в далекую деревню, потому что она была его раба, купленная им на потеху. Какое же ему было дело до ее души, которой он в ней и не признавал даже? Ее упорство только злило его, нисколько не смягчая его сердца.

– Ты, поди, который год умираешь, – равнодушно усмехнулся он, – смерти твоей ждать – сам раньше помрешь… Да и некогда ждать-то.

– Скорей хочется свою любушку обнять? – дрожа от ревности, проговорила Мара. – А старую цыганку, молодость чью загубил, красоту чью заел, как собаку, из дома гонишь?

– Не гоню я тебя, – хмуро произнес боярин, думая про себя, что и впрямь больной недолго осталось жить, – а дом мне нужен!

– Не тебе нужен, а жене твоей молодой; видеть вам меня тошнехонько.

– А если и так? – вспылил вдруг Хованский. – Не тебе, холопке, перечить нам.

– Не всегда и я холопкой была, – побелевшими губами ответила Мара, – ты вольную меня взял… и в таборе мой отец знатным промеж своего народа был…

– Буде смешить-то! Зна-атная! Может, царского рода твоя цыганская кровь? Ну, однако, мне некогда зря калякать с тобою. Съезжай со двора, да скорей…

– Не съеду, – глухо проговорила Мара.

– Что? – крикнул он. – А на скотный двор хочешь?

– Что же, волочи; сама не в силах идти, а волей своей с места не сдвинусь! Сюда силком волок, отсюда, как падаль, – куда хочешь!

– Ведьма, колдунья! – задыхаясь от гнева, прошептал боярин, придвигаясь к больной. – Осрамить на всю Москву хочешь? Так не бывать же этому! – Он протянул руку к ее шее, намереваясь задушить.

Глаза цыганки вдруг радостно засияли, и, сладко улыбаясь, она тоже шепотом произнесла:

– Убей, убей! Смерть от твоей руки мне мила… По крайности, вовек меня не забудешь. – Рука боярина давила шею, но ее губы продолжали шептать: – Я всегда буду перед тобой и перед женой твоей! И во сне меня будешь видеть незримую! И голос мой будешь слышать безмолвный! И днем и ночью я буду тревожить тебя!

Слова хрипло, уже едва внятно вылетали из посинелых уст, на опухшем лице с выкатившимися глазами витала уже смерть, и выражение какой-то злобной удовлетворенности мелькнуло в ее меркнущих глазах.

Боярин разжал руки и отпрянул в сторону.

– Проклятая… заколдуешь еще и впрямь!

Он схватил шапку и бросился к дверям, но из горницы выбежала Марфуша и взмолилась, чтобы он не гнал ее с матерью из избы.

Мара лежала на белых подушках безмолвная и обессиленная, казалось, ничего не видя и не слыша.

– Оставь, оставь мамку, не тревожь ее, она скоро помрет! – молила Марфуша отца.

Адская мысль сверкнула вдруг в исступленном мозгу рассвирепевшего Хованского. Взглянув на больную и заметив, что ее грудь порывисто дышит, он проговорил:

– Если вы завтра к вечеру отсюда не уберетесь, продам я тебя, девчонка, Пронскому… Он давно на тебя зарится!

Душу раздирающий крик был ответом на эти слова. Мара, собрав остаток сил, вскочила с кровати, подбежала к дочери и, охватив ее шею руками, дико закричала:

– Проклятый! Кровь свою хочет продать!

– Замолчи, колдунья! Не моя это кровь! Цыгана своего ты до меня любила – его это отродье, цыганское! – крикнул Хованский и вышел.

Мара в беспамятстве повисла на руках своей тринадцатилетней Марфуши.

Этой же ночью она померла, заклиная дочь отомстить их обидчику.

– Беги к нашим, скажи: «Мара прислала дочь свою», – сказала умирающая. – Тебя наши многому научат… ты сильна будешь… только никому сердца своего не отдавай! Ты погибнешь, если полюбишь кого, погибнешь, как твоя мать погибла… Клянись мне, что исполнишь предсмертный мой завет!

И девочка давала страшные клятвы и содрогалась от проклятий, воплей и стонов умирающей матери и вместе с ней проникалась непримиримой ненавистью к тем, кто отнял у нее любимую мать.

Боярин не велел хоронить цыганку по христианскому обряду, заявил кому следовало, что она была колдуньей; ее зарыли где-то за городом, как зарывали всякую гиль воровскую.

Марфуша, безутешно рыдая, опять валялась у отца в ногах, испрашивая позволения похоронить мать на кладбище, но он отказал в этом и прогнал от себя дочь.

– Смотри, боярин! – сверкнув на него глазами, проговорила девочка. – Смотри, как бы тебе худо не было!

– У, волчонок! – вздрогнув от суеверного страха, прикрикнул на нее Хованский.

Вскоре затем состоялась и свадьба боярина.

Но молодой жене пришлась не по душе хмурая черноглазая девочка, и она торопила мужа продать ее Пронскому.

Девочка целыми днями пропадала на могиле матери, засевая ее свежей травкой и усаживая цветами, которые так любила покойница, дома же, забившись в угол, пугливо и дико выглядывала из своего убежища.

– Уж накличет это цыганское отродье беду! – говорила мамушка молодой боярыне, и все отшатывались от Марфуши как от зачумленной.

Девочка, оставаясь все время одинокой, думала какую-то тяжкую думу. В несколько месяцев она выросла и поумнела, точно прожила целые годы; видимо, какой-то план зрел в ее головке, и она все чего-то выжидала.

Вот однажды, когда боярыня осталась одна, без присмотра, без мамушек и нянюшек, девочка пробралась к ней, кинулась ей в ноги и стала просить, чтобы боярыня поставила крест на могиле ее матери и, не продавая ее, отпустила бы в табор, к цыганам.

Боярыня холодно рассмеялась, освободилась из рук девочки и сказала, что за эту дерзость велит ее высечь. Однако Марфуша, как дикая кошка, кинулась к ней, начала душить ее и приговаривать заклятья, которым научилась у своей покойной матери.

На крики боярыни прибежали люди, оторвали исступленную девочку и поволокли ее на конюшню; стали отливать водой боярыню, но она так перепугалась, что тут же преждевременно разрешилась от бремени девочкой, а сама к вечеру скончалась.