Валериан Светлов - При дворе Тишайшего

– Отец, отец, что ты задумал? – вскрикнула Ольга, но царевна тихо остановила ее:

– Оставь его, он хорошо задумал. Если он – настоящий витязь, о которых у вас сложены песни, то он и умереть должен, как витязь. Свободу он может только тогда взять, когда она ему будет возвращена вполне и вместе с честью. Приговор еще не состоялся? – спросила она князя.

– Не ведаю про то, – ответил Пронский, не отрывая своего взгляда от лица царевны.

– Ну, Ольга, прощайся с отцом! Нам пора идти, – сказала Елена Леонтьевна его дочери.

Ольга с воплем кинулась к отцу и в первый и последний раз в жизни обвила его шею своими худенькими руками.

Глаза Пронского вдруг увлажнились.

Кто знает, что пережил в эту минуту этот черствый, жестокий человек, всю жизнь проведший в наслаждениях и грехах и не знавший сладкого родительского поцелуя? Может быть, он пожалел о безумно потраченных днях с чуждыми и враждебными ему людьми, вдали от семейных радостей. Может быть, он пережил в эту минуту всю свою бурную жизнь и только теперь понял, как она была бесцельна и как дорого он теперь расплачивался за нее.

Голова Ольги лежала на его груди, и он ласково проводил искалеченной рукой по ее русым волосам.

– Ольга, пора! – напомнила ей растроганная царевна, сама едва сдерживавшаяся, чтобы не разрыдаться.

– Уже? – с тяжелым вздохом произнес князь. – Только что светло стало на душе… Ну, спасибо тебе, Елена Леонтьевна, спасибо тебе великое!.. В ноги поклонился бы, да силушки моей нет: сама видишь, что из меня сделали… – Он слабо улыбнулся. – Одна еще у меня просьба… не откажи, царевна, дай нищему последнее подаянье?

Его голос оборвался, и он с тоскливой мольбой взглянул на грузинку.

– Говори, князь, я сделаю все, что попросишь, – ответила царевна, до глубины души тронутая этой сценой.

– Слово даешь? – пытливо спросил ее Пронский.

– Даю.

– Ольга, поди сюда, – позвал Пронский дочь, – дай благословлю тебя, может быть, больше и не увидимся… Молись за меня и прости! – Он перекрестил ее и, крепко поцеловав, сказал: – Теперь ступай, мне царевне надо слово молвить.

– Батюшка… – хотела было просить остаться Ольга, но князь остановил ее мягко, но твердо:

– Ступай, Оля, надо мне с царевной слово молвить, ступай, прощай, родная!

Княгиня, глотая слезы, вышла из темницы.

Царевна с недоумением посмотрела на Пронского.

– Царевна, – начал Пронский, – ведомо тебе, что самые лютые звери от ласкового слова кроткими да податливыми делаются? Ведомо тебе, что ради красы женской человек на все пойдет, а ради слова ласкового да приветливого жизни не пожалеет? И сказала ты мне это слово ласковое, и это слово всю мою душу перевернуло. Другим я стал теперь человеком – легко и светло так на душе моей. Знаю я, что не люб я тебе. Где уж, заблуждался я! Разве может быть люб стервятник-орел чистой голубице? И хотя просветлела моя душа, а все же не забыть ни тебе, ни мне жизни моей темной, паскудной. Не хотел я при Ольге говорить – она и так, бедная, много приняла горя. Дала мне, давно еще, цыганка Марфуша зелья… я в ладанку его зашил и на груди ношу… Ты поняла меня, царевна?

Грузинка безмолвно кивнула головой.

– Муки терпел я и жить хотел, – продолжал Пронский, – ради тебя, ради красы твоей. Думал – вызволят от смерти, я из ссылки убегу и как-никак, злом, насилием, добуду тебя.

Последние слова князь проговорил упавшим, тихим голосом, но царевна слышала их и, сурово сдвинув брови, гордо выпрямилась.

– Не гневайся, – заметив ее движение, сказал Пронский, – я ведь каюсь! Теперь таких мыслей во мне нет; об одном молю, прости меня… Простишь ли, царевна? – тоскливо прозвучал голос несчастного узника. – Дай мне спокойно умереть!

Царевна подошла близко к нему, положила свою мягкую, теплую руку на его влажный лоб и ласково-трогательно проговорила:

– Я прощаю тебя от души, бедный, бедный мой князь!

Пронский осторожно взял ее руку и прикоснулся к ней губами.

– Царевна… а подаянье нищему? – произнес он молящим голосом.

Елена Леонтьевна не поняла его:

– Подаянье? О каком подаянье ты говоришь?

– Царевна, я к вечеру умру… Исполни мою последнюю, предсмертную просьбу…

– О чем же ты просишь? – недоумевала Елена Леонтьевна.

– Поцелуй меня!.. – прошептал князь. – Умру ведь я… Неужели перед смертью откажешь мне в этом?

Елена Леонтьевна резко отшатнулась от него.

– Безумец, чего ты просишь! – пролепетала она.

– Умру ведь, умру, – повторял точно в бреду Пронский. – А ты слово дала, царское слово, что мольбу мою последнюю исполнишь…

– Боже, что он просит!.. – шептала царевна, закрыв лицо руками.

Пронский снял с груди ладанку, быстро вскрыл ее, застонав от боли, которую причинили рукам вывихи и раны при его резких движениях, и, высыпав какой-то белый порошок в кружку с водой, залпом выпил ее до дна.

– Видишь! – показал он царевне пустую ладанку. – Конец, значит, теперь все равно что покойника поцелуешь. Ни греха, ни бесчестия в этом нет.

Елена Леонтьевна поняла и содрогнулась от ужаса; невыразимая жалость охватила все ее существо, и, не имея сил сопротивляться мольбам умирающего, она нагнулась к нему, и ее губы коснулись его горячих уст.

На мгновение князь слабо сжал ее в своих объятиях, потом его руки упали, как плети, и он нечеловеческим усилием воли сдержал стон, готовый вырваться из груди. Он лежал теперь неподвижно на своем сбитом соломенном ложе.

Царевна в течение нескольких минут смотрела на его бледное, сразу успокоившееся лицо, на которое уже надвигалась печать смерти, потом перекрестила его и бесшумно вышла из кельи.

Дверь с жалобным визгом повернулась на своих ржавых петлях, и все опять стало тихо и безмолвно вокруг Пронского, как в глубокой могиле. В туманной грезе мерещилось ему, что его действительно опустили в могилу. Безмолвие наползало в эту темницу изо всех четырех углов, ощущение тяжелой, мрачной тишины причиняло князю странную боль. Ни звука, ни света… уж не умер ли он? Но его мозг еще работал, и сердце, хотя слабо, но билось. Где он? Что с ним? Когда, зачем и куда его опустили? Сознание мешалось в его голове. Сон это или греза? Кто был тут, кто говорил мгновение тому назад? И почему на его душе стало так спокойно, так тихо, так сладко? И откуда вдруг этот мягкий свет в его глазах, блестящая точка, которая спускается к нему все ниже, все ближе и вот уже озаряет его своим лучезарным, радостным блеском? Ах, да ведь это царевна с его дочкой Ольгой явилась к нему в последнее мгновение жизни в этом светлом сиянии, чтобы принять его последний вздох. Как хорошо умирать, какое счастье покинуть эту унылую темницу – жизнь!

В Кремле опять было движение. На площадях толпился народ, всюду сновали «жильцы», на «стойке» стройно вытянулись стрельцы.