Валериан Светлов - При дворе Тишайшего

Елена Леонтьевна пристально смотрела в глаза Пронскому, и он смутился от этого взгляда.

– Мне грозили… пыткой, позорной казнью, если не повенчаю Ольгу с Черкасским, – пролепетал князь.

– Ты убоялся пытки и ради своего тела не побоялся погубить душу, не сдержав слова? – упрекнула царевна.

– Не пытки я боялся, и не лютая казнь была страшна мне, – горячо произнес Борис Алексеевич.

– А что же? – с любопытством спросила царевна.

– То, что я тебя навеки лишался.

Царевна вспыхнула, но, сдержавшись, ласково ответила:

– Меня ты напрасно в мыслях имел. Ведь сказывала я тебе, что хотя мой муж и без вести пропал, а все я считаюсь его женой, и пока глаза мои его тела мертвого не увидят, ничьей женою я не буду, и не для чего тебе меня было в мыслях держать.

– На смерть пойду, а все одна ты в моих мыслях будешь, – упорно проговорил Пронский.

– Знать, вы с дочерью одного нрава, – перевела царевна разговор на княгиню Ольгу, – она тоже и слышать не хочет о другом помыслить.

– Чего же ей мыслить о другом? Ведь ты своего дождалась! – криво усмехнулся князь, с ненавистью глядя на все еще распростертую у его ног дочь.

– Вот ты, князь, выслушай до конца, – остановила его царевна, – не своей волей убежала она к Леону… он силой увез ее и обвенчался с нею насильно.

– Это все равно, – угрюмо проговорил Пронский.

– Постой же, говорят тебе, – нетерпеливо остановила его опять грузинка. – Вся вина Ольги в том, что вышла она к нему проститься…

– Матушка дозволила, благословила, сказала: «Поди простись», – робко ввернула Ольга. – Я пошла, а там у тына и ждал меня… Леон…

Ее голос пресекся, и она разразилась рыданиями.

– Леон со стрельцом Дубновым, – продолжала ее рассказ царевна, – и еще двумя стрельцами и… с моим сыном, царевичем Николаем, – уже тихим голосом докончила Елена Леонтьевна.

– Как? И царевич на такое озорство пошел? – с неудовольствием спросил Пронский.

– Он тоже возмутился, когда узнал, что ты не сдержал своего слова и хочешь насильно обвенчать дочь с другим.

– Юн он еще, чтобы судить поступки старших, – сурово произнес князь.

Елена Леонтьевна снисходительно улыбнулась.

– У нас юноши приучены думать и рассуждать, – произнесла она. – Да дело не в царевиче: он только помогал своему наставнику, которого очень любил. Когда Ольга вышла к ним, они схватили ее, посадили на седло и увезли в церковь, там обвенчали и увезли в дом, раньше приготовленный Дубновым для молодых…

– Ну, совет им да любовь! – злобно остановил рассказчицу Пронский. – Ты что, царевна, смеяться надо мной пришла, что ли? Издевки делать над лежачим человеком? Мало тебе, что люди царские над телом моим надругались, ты мою душу вымутить хочешь? Тебе-то я худого ничего не сделал…

Скорбная нотка зазвучала в его голосе.

Царевна растерялась и несколько минут не знала, что ответить ему, однако потом оправилась и проговорила:

– Не смеяться я над тобой пришла, а с людьми примирить, душу твою облегчить, да и ей облегченье сделать, – указала она на Ольгу. – Отпусти ей невольный грех, прости ее, и она будет за тебя Богу молиться. В монастырь она идет, постригается.

– В монастырь? Постригается? – в изумлении проговорил Пронский, смотря широко раскрытыми глазами на дочь. – Почему же в монастырь? Да нет, вы меня обе морочите! Чтобы молодая жена, чуть не на второй день свадьбы, да в монастырь ушла?.. Нет, смеетесь вы надо мною! Или муж-злодей в монастырь гонит? – обернулся он с насмешливой улыбкой к дочери.

– Нет у меня мужа… и не было, почитай! – заливалась слезами Ольга.

– Что-то не уразумею? – спросил царевну Пронский.

– В самую ночь свадьбы ворвались злые люди в дом, где схоронились молодые, связали князя Леона и увезли его, а вчера боярыня Хитрово привезла его, умирающего, неведомо откуда. Сегодня утром он скончался у нее на руках, – кивнула царевна на Ольгу. – Вдова она теперь, и часа женой не была. Так рассуди же ты, князь, как твоя дочка несчастлива. Вот и надумала она в монастырь идти с подругой своей, грузинкой одной, что тоже князя Леона когда-то любила, и пришла благословения у тебя просить и прощения в том, что невольно была причиной твоей гибели.

– Так, значит, враг мой сгинул? – спросил Пронский. – Ну, собаке – собачья смерть, – злобно докончил он.

Ольга слабо вскрикнула и закрыла лицо руками.

Царевна сурово нахмурилась.

– Нечестно, князь, тебе так говорить! – промолвила она. – Ведь помер князь Леон и пред Господом искупает вину свою: не тебе быть ему судьей! Вспомни, ты и сам скоро предстанешь пред Высшим Судьей, что ответишь ты Ему за лютость души своей? Ведь ты почти умираешь, а смириться никак не хочешь, неужели не сознаешься в грехах своих? Я и пришла за тем, чтобы видеть твое покаяние…

Пронский вздрогнул. Хотя его истерзанные члены страшно ныли и вывихнутые руки плохо повиновались ему, но он, стиснув губы до крови, схватил Елену Леонтьевну за руку.

– Стало быть, любишь меня? – лихорадочными глазами глядя на нее, спросил он.

Царевна сделала попытку высвободить свою руку и, скрывая нервную дрожь, охватившую ее от прикосновения Пронского, ответила, не желая усиливать его страдания:

– Мне жаль тебя, душевно жаль, и сердце мое ноет от боли при виде тебя.

– Если жаль, стало быть, любишь! – слабо удерживая ее руку в своих искалеченных руках, возбужденно произнес князь.

Печальная улыбка мелькнула на устах царевны, но Пронский не заметил этой улыбки и продолжал говорить, охваченный счастьем и радостью:

– А если любишь, так я все и всем прощу – самому лютому своему врагу, Елене Хитрово, и то прощу все, ни на кого я зла больше не имею. Ольга, – позвал он дочь, – прости и ты меня!.. Много я виноват перед тобой и перед матерью твоею покойной. Прости, если можешь…

Ольга, заливаясь слезами, осторожно поцеловала руку отца.

– Видно, тебе на роду так написано: за грехи мои молиться, – продолжал князь, – молись, Ольга, за меня, молись, авось твои молитвы услышит Господь Бог.

– Царевна выпросит у царя помилование, – сквозь слезы проговорила Ольга.

Пронский с благодарностью взглянул на Елену Леонтьевну.

– Спасибо тебе, царевна, – произнес он, – но милости царской мне не дождаться. Да и на что она мне? Все равно под клобуком придется свои дни коротать, а мне что умереть, что жить без тебя – все одно!

– А неужели умереть позорной смертью не стыдно тебе, князь? – спросила царевна.

Глаза Пронского как-то загадочно сверкнули.

– Врагам моим тешиться над стыдом моим не придется, – с загадочностью произнес он, – если дядя не вызволит меня, им срамоты моей не увидать. А клобука монашеского я вместо жизни не приму. Мне – или свобода, или ничего не надо!