Эли Берте - Замок Монбрён

Вдруг ей почудилось, что она видит какую-то человеческую фигуру, какое-то движение в тени строений у самого подножия башни. Она не могла узнать Монтагю, но догадалась, что это должен быть он, и подала ему знак рукой. В эту самую минуту молодой человек показался из тени, скрывавшей его до сих пор, и быстро взбежал на вал.

Месяц осветил трубадура, так что он был виден как днем. Жераль поменял свое длинное платье на короткую полевую одежду. На нем были шапка, черный камзол и черные штаны, а за поясом блестел кинжал. Поступь его была тверда, решительна и не показывала ни малейшего следа волнения или страха..

Только лишь Жераль показался на стене, один из стрелков бросился к нему и велел отступить назад. Менестрель, не говоря ни слова, вспрыгнул на бруствер. Стрелок хотел удержать его за платье, но было уже поздно. Жераль исчез, и шум тела, упавшего в глубокую воду, донесся до Валерии де Латур.

В ту же минуту стрелок, натянув тетиву, прицелился в ров и закричал громким голосом:

– Слушай! Слушай! Вассалы Монбрёна! Кто-то бросился в ров. К оружию! Стреляй! Приказ барона…

Произнося эти слова, часовой спустил тетиву, и стрела понеслась со свистом в ров. В одну минуту со всех сторон на стены сбежался народ, и копья, камни, стрелы посыпались градом вслед беглецу. Солдаты не переставали кричать и ободрять друг друга.

Валерия де Латур, неподвижная, безмолвная, замирая от беспокойства, с ужасом прислушивалась, не раздастся ли посреди этого шума жалобный крик, исторгнутый страданием. Но она ничего не слышала. Вода колыхалась. Жераль, по-видимому, был еще жив и плыл.

Вдруг поднялся громкий крик со всех сторон.

– Убит! Моя стрела! – вскричал один из стрелков.

– Нет! Нет! Моя! Моя! – раздались голоса повсюду.

Валерия ничего больше не слышала. Колебание воды вдруг прекратилось. Стрелки продолжали оспаривать друг у друга честь удачного выстрела и оставили стены, на которых больше нечего было делать.

Молодая девушка с ужасом отскочила к середине платформы, при этом быстром движении она толкнула арфу трубадура, забытую на террасе. Арфа упала и разбилась, издав жалобный звук, подобный стону умирающего. Валерия живо вспомнила последние слова Жераля, как он сравнивал себя со своей арфой, и скорбь ее достигла высшего предела.

– Он умер! – тихо произнесла она и лишилась чувств.

Когда свежесть ночного воздуха привела ее в чувство, Валерия медленно и с трудом приподнялась, но вдруг, вспомнив все, что случилось, она бросилась на колени и с жаром стала молиться за душу того, кто так недавно еще стоял перед нею живой и с сердцем, полным любви и поэзии.

Исполнив этот христианский долг, девушка с трудом спустилась по лестнице и неровными шагами отправилась в свои комнаты. Происшествия ночи сильно расстроили ее, и она с величайшим усилием влачилась по уединенным переходам замка, подобно тем призракам, которыми воображение вассалов наполняло в ночные часы древнюю обитель Монбрён.

Так, вероятно, объяснил себе это видение один из часовых, находившийся на дороге, по которой шла Валерия; когда она поравнялась с ним, он осмелился произнести свое «кто идет» лишь слабым и дрожащим голосом.

Девушка остановилась, вздрогнула и будто пробудилась от глубокого сна. Железная лампадка, свисавшая со свода, позволила ей осмотреться. Валерия увидела себя в галерее замка перед дверью комнаты, отведенной Дюгесклену.

Она подошла к часовому, стоявшему у дверей, который, в недоумении и страхе, не зная, кого видит перед собою, взял копье наперевес

– Эсташ,– спросила она в волнении,– что делает сир Бертран с тех пор, как ты на часах?

– Спокойно спит, благородная девица,– отвечал часовой, узнавший наконец Валерию.

– Спит! – повторила она.– Спокойно спит! А за него между тем умирают!

Потом она удалилась медленно, оставив стрелка в недоумении посреди безмолвия и мрака: точно ли видел он Валерию де Латур или то был ее призрак.

В то время, когда эти события происходили в замке Монбрён, в лесу у подножия Сосновой горы на расстоянии одного лье от замка было шумно и весело.

Место, куда мы переносим теперь читателя, состояло из огромной прогалины, выходы которой были защищены засеками и толстыми палисадами. Был поздний час, и при свете двух огней, бросавших свой отблеск до самых вершин старых каштановых деревьев, можно было видеть до пятидесяти палаток и простых шалашей, расположенных в беспорядке вокруг площадки. Одна из них, красивее прочих, с флюгером наверху, возвышалась посередине и, по всей видимости, принадлежала начальнику этого лагеря.

На пространстве, оставленном пустым вокруг этой палатки, толпа воинов занималась различными работами и производила страшный шум, который слышен был далеко за пределами леса. В тени и под навесом, сделанным из ветвей, виднелись ряды лошадей, привязанных к кольям, защищавшим прогалину, и благородные животные, подняв головы, время от времени издавали глухое ржание, как бы упрекая своих седоков за шум и движение в час, предназначенный для покоя.

Эти седоки, несмотря на то, что, по-видимому, действовали для одной общей цели, различались между собой правами и происхождением по крайней мере настолько же, насколько костюмами. Одни носили колобы (род рубах без рукавов) и табары (короткие плащи), другие – полукафтанья лучников или особенные кольчуги, называемые бригандинами (Brigandines), откуда и произошло название brigands; иные же были с ног до головы закованы в железо. Но на угрюмых лицах воинов было почти одно и то же выражение – дикого мужества и животной беспечности.

Они располагались отдельными группами, из которых каждая имела свое, особенное, занятие.

В одном месте топорами обрубали деревья для лестниц и осадных машин, нынче не употребляемых, в другом – на походной наковальне выковывали копья и стрелы. Здесь стрелок менял тетиву своего лука, потому что она не имела уже толщины, необходимой для точности прицела, там копьеносец чистил шлем или точил лезвие меча. Но большая часть воинов занималась связыванием ветвей для фашин, которыми в те времена осаждающие наполняли рвы.

Удары молотков по наковальне, стук топоров, визжание пил, крики работников и треск бивачных огней – все это производило оглушающий шум, который, наполняя собой лес, еще больше усиливало звонкое эхо. Воины называли друг друга по имени, кричали, пели и бранились почти на всех известных тогда языках: слова гасконские, провансальские, английские, французские, немецкие смешивались между собой, потому что каждая земля, которой принадлежали эти наречия, имела своего представителя в этом странном и страшном войске.