Теодор Еске-Хоинский - Последние римляне

– Моя ли в том вина, что эта тоска преследует меня днем и лишает покоя ночью? – жаловалась она. – И на улице и в театрах – всюду жизнь влечет меня к себе своей властной рукой. Счастливые улыбки моих сестер, когда они нянчат своих детей, гордый блеск их глаз, когда они слышат похвалы своим мужьям, тихий шепот обрученных, статуи и картины, элегии наших поэтов, сладкие дорические песни, страстные александрийские танцы – все, все напоминает мне права молодости и женщины. Напрасно я повторяю себе твои мудрые советы, упиваюсь ими, вбираю в себя, чтобы они вошли в мою кровь и остудили ее жар. Эта горячая кровь тянет меня к людям, к их радостям и печалям, к их безумию и разочарованиям. Помоги мне побороть эти искушения, Фауста. Ты всегда была так добра и снисходительна ко мне. Перед тобой одной не боюсь я открыть свое грешное сердце.

Она с мольбой обняла ноги жрицы.

– Помоги мне, помоги!..

Фауста ласково погладила ее по голове рукой.

– Жертва не была бы жертвой, – ответила она таким же мягким голосом, – если бы не отнимала у человека счастья. Для блага всего народа мы, стражи его Палладиума, должны провести жизнь без обычных человеческих радостей.

– Разве для жертвы народу непременно нужны слезы беспомощного ребенка? Сколько опытных мужей посвящают себя отчизне… Зачем Риму нужно отчаяние маленькой серой птички, бьющейся о стены клетки? Вынужденная жертва не может быть приятна богине, а меня никто не спрашивал о моем желании, когда заперли в этом золоченом гробу. Мне было всего шесть лет, когда отец отдал меня на служение Весте. Почему же верховный жрец выбрал непременно меня, когда моя душа не переносит уединения и сгибается под тяжестью жертвы?

– Намерения богов скрыты от глаз людей. Должно быть, ты родилась на свет с достоинствами весталки, если выбор верховного жреца пал на тебя.

– Чем же я могла заслужить расположение богини, когда мое сердце рвется к наслаждениям и свободе? Если Веста выбрала меня из множества девиц, то почему она не угасила в моей крови человеческих вожделений? Этот жар изнуряет меня, душит, пожирает. Я не чувствую в себе духа благочестия…

Послушница развязала на шее шнурок туники, как будто ее действительно что-то душило, и разразилась громкими рыданиями.

– Не выдержу я этого заключения, не выдержу! – повторяла она.

Фауста обхватила ее голову руками и привлекла к себе. Она молчала несколько минут, предоставив слезам девочки литься без помехи. Потом она наклонилась над ней и шепотом заговорила:

– Не удерживай слез, когда они горькой и жгучей волной будут подступать к твоим глазам: горькие и горячие слезы очищают душу. Когда молодежь будет тебя искушать лукавыми обольщениями, замкнись в своей комнате и плачь до тех пор, пока изнурение не лишит тебя сил. Но только пусть никто не видит твоего отчаяния. Оно одно сжалится над тобой и вознаградит спокойствием за одинокие слезы. С горячими и горькими слезами мало-помалу иссякнут все страсти весенних дней и исчезнут все греховные искушения. Тоску свою не проклинай, потому что только великое и глубокое страдание побеждает окончательно злых демонов, которые живут в каждом человеке.

– Правда ли это, Фауста? – спрашивала послушница, снова обращая к жрице свое бледное лицо. – Доживу ли я до того времени, когда злые демоны не будут иметь ко мне доступа?

– Доживешь, доживешь, – утешала ее Фауста. – Боль сердца испепелит в тебе тоску, которая теперь кажется тебе невыносимой; горячие и горькие слезы погасят со временем пламя, которое тебя пожирает; неустанная молитва и глубокие страдания в конце концов вознесут тебя превыше будничного человеческого счастья, и ты будешь с мягкой улыбкой снисходительно взирать с высоты бесстрастного долга на земные наслаждения.

– О, эти обязанности весталок так холодны и суровы, как каменный лик нашей богини, – проговорила послушница, окинув тревожным взглядом мраморное изображение Весты.

– Холодна и сурова всякая обязанность, которая требует отречения от обыкновенного счастья, – ответила Фауста, – но только такая обязанность, обязанность жреца и гражданина, приближает нас к бессмертным богам. Все остальное человек имеет наравне с животными – и любовь, и голод, и жажду. Сокровища воды, земли и воздуха, благотворное тепло солнца и умиротворяющую темноту ночи мы делим с птицами, рыбами, четвероногими обитателями полей и лесов, даже с гадами. Только одна жертва личных желаний, попранных ради чужого благоденствия, ставит нас выше всех живущих тварей. А мы, весталки, жертвуем собой для блага неисчислимых масс, для счастья римского народа. Наши слезы смывают грехи тысячи тысяч, наши молитвы поддерживают дух в угнетенных детях славного Рима. Для такой цели стоит отречься от тех мимолетных впечатлений, которые люди называют наслаждениями. Всякий раз, как жажда молодости заставит тебя тяготиться служением народному огню, вспомни, что ты римлянка, и твое горе растает в божественном сознании исполненного долга.

Послушница с напряженным вниманием следила за словами Фаусты, приникнув к ее коленям. Слезы высохли на ее щеках. Только ее губы болезненно подергивались, подбородок дрожал, как у не успокоившегося еще ребенка.

– Мудры твои слова, – заговорила она утомленным голосом, – но они холодны и безжалостны, как старческий разум. Не каждому дано властвовать над стремлениями молодости с силой зрелого мужа. Боги мое тело изваяли не из камня.

На дворе завыл ветер, осыпая храм тучами листьев. В отворенную дверь ворвался холодный ветер и раздул священный огонь. Красный свет озарил мраморный лик Весты, до того времени погруженный в темноту.

Послушница прижала руки к груди, как бы защищаясь от грозящего ей удара.

– Как она смотрит!.. – шептала она с ужасом. – Человеческое отчаяние не найдет снисхождения у нее… О Фауста, Фауста, как страшно в этой позолоченной клетке!..

– Со временем ты привыкнешь к тишине нашей обители, – мягко ответила Фауста.

– Живой человек не привыкает к тишине гроба, – противилась девочка.

– Легион девиц угасал в этом гробе, безропотно слагая свое счастье у подножия священного огня.

– Жертву наших предшественниц облегчала вера, а у нас… – Она не окончила, потому что рука жрицы закрыла ей рот.

– Молчи, несчастная! – прервала ее Фауста. – Моя снисходительность не допускает богохульства.

Глубокая морщина легла у нее на лице над орлиным носом. Звучный голос жрицы стал сухим и жестким:

– Ты будешь три дня отказываться от пищи и мягкой постели. В слезах и молитве ты будешь умолять богиню простить тебе святотатственные мысли. Иди в свою комнату.

Послушница с ужасом глядела на нее.

– Ты меня не выдашь, – умоляла она, опускаясь к ногам Фаусты. – Ты меня не отдашь в руки верховного жреца. Я знаю… Меня бы унесли на Позорное Поле и засыпали, живую, землей… Никто надо мной не сжалится, никто, никто…