Теодор Еске-Хоинский - Последние римляне

Фауста быстро выпрямилась в кресле, протерла глаза и протянула руки, как бы отталкивая кого-то. Этим статным юношей был Фабриций, враг ее веры и народа.

Не первый раз образ этого ненавистного галилеянина нарушал ее спокойствие. Давно уже он преследовал ее, как угрызение совести, вторгаясь ночью в ее сны, днем – в ее мысли.

«Зачем судьба его поставила именно на пути ее грешных мечтаний?» – не в первый раз уже спрашивала себя Фауста. Римская патриотка может питать лишь только ненависть к последователю восточного суеверия. Или, может быть, боги хотят испытать ее?

За дверями послышался какой-то шорох. Фаусте показалось, что она слышит осторожные человеческие шаги. Несомненно, то обман слуха… Другая жрица сменит ее только после восхода солнца, слуги же не осмелились бы приблизиться к храму без приказа главной жрицы.

– Отгони от меня это искушение, – молвила Фауста, – и искорени в сердце моем остатки женских вожделений. Пусть нечистые желания не мешают мне служить тебе, о божественная Веста!

За дверями снова что-то зашелестело. Кто-то вошел в преддверие.

Фауста в изумлении осмотрелась вокруг. Может быть, это новая послушница. Она наклонилась и стала прислушиваться… Шорох прекратился… Должно быть, это ветер наносит листья на ступени и производит шорох, похожий на людские шаги.

Фауста оперлась головой на руки и погрузилась в раздумье.

Эта бедная девочка была права, когда называла обязанности весталки холодными и суровыми.

Даже и ее, римлянку старых обычаев, погруженную в созерцание образцов древней доблести, не раз тяготила и обдавала холодом обязанность жрицы Весты. Ведь смертный не бог. Ему трудно долго держаться на холодных высотах отречения. Если бы отчизне потребовалась ее жизнь, она отдала бы ее без раздумья, но вечная борьба с человеческой природой страшно изнуряла ее. Легче отважно погибнуть на поле битвы, нежели целые годы противиться искушениям крови. Ресницы Фаусты Авзонии опять смежились.

Грешные видения служат единственным утешением печальной судьбы женщины, лишенной радостей этой жизни. Если за них нужно каяться, то весталки достаточно расплачиваются за них своим вечным одиночеством.

Мечты – это еще не действительность, жажда любви – еще не любовь. А впрочем… И боги упиваются наслаждениями жизни.

И снова предательница пряха развертывала перед Фаустой видения, желанные для каждого женского сердца. И снова к ней приближался возлюбленный, побеждал и покорял ее волю. Светлые волосы кудрями спадали на его плечи, и она гладила их.

На этот раз слух не обманул ее… Кто-то действительно всходил по лестнице… отворил дверь…

Фауста подняла голову, и дыхание замерло у нее в груди… На пороге храма стоял Фабриций. Что это – его тень или плод ее воображения?

То был он, живой образ того, кого она видела минуту назад в сладком сне. Он отбросил с головы капюшон плаща, подошел к ней, преклонил колени и заговорил быстро задыхающимся, страстным голосом:

– Ненависть и предрассудки целых веков меня отделяют от тебя неприступной стеной, но для моей любви нет неприступных стен, кары твоих богов, мести твоего народа, позора и смерти. Моя любовь пойдет за тобой через горы, моря, как завистливую гадину, подавит все предрассудки и угрозы, победит все препятствия и охватит тебя таким пламенем, что твое гордое сердце растопится в нем и сольется с моим. Фауста, я люблю тебя. Люблю тебя больше всего на земле, больше, чем воинскую славу, чем обязанность слуги цезаря, больше памяти матери. Ты душа моего тела, кровь моего сердца, первая и последняя моя мысль. Твой образ преследует меня днем, убаюкивает ко сну вечером, живет во мне ночью. Я не могу дышать без тебя, воздух и тот кажется мне отравой. О Фауста, Фауста!..

Он упал лицом на пол и припал к ее ногам.

– Полюби меня, будь моей! – шептал он.

В эту минуту она забыла, что враг Рима и галилеянин оскорбляют в ней своей любовью римскую патрицию и жрицу Весты. Она видела перед собой только воплощение своих мечтаний, возлюбленный образ своих фантазий, которому угрожала страшная опасность.

Произошло неслыханное дело. Мужчина осмелился вторгнуться в обитель Весты и пренебрег жестокой карой закона.

– Уйди отсюда, уйди, несчастный! – воскликнула она побелевшими губами. – Покинь немедленно это страшное место, его охраняет позорная смерть, пожалей себя!

Он протянул к ней руки и заговорил далее:

– Пусть страх за меня не тревожит твоего сердца. Глаз и ухо верного слуги охраняют меня от неожиданного нападения, нам никто не помешает. Много недель искал я возможности приблизиться к тебе, твоя священническая одежда стоит между мной и тобой, как дракон с огненной пастью. Сбрось это ненавистное одеяние, которое лишило тебя свободы, покинь эту печальную тюрьму, в которой увядает твоя молодость, оставь эти устарелые римские предрассудки, потому что уже пробил их последний час. В моих объятиях тебя ждет жизнь, счастье, наслаждение и истинная вера – вера новых народов, по которой Бог судил господство над миром. Пойдем за мной! Над синими волнами Средиземного моря я выстелю для тебя такое гнездышко, что тебе будут завидовать все женщины и буду служить тебе с покорностью верного раба.

Он запекшимися губами прикоснулся к ногам Фаусты, но она быстро поднялась с кресла и бросилась за алтарь.

Она уже овладела собой.

С минуту она стояла, бледная, дрожащая, изумленная тем, что так недавно охватывало ее восторгом.

Неужели это правда? Варвар осмелился попрать священнейшую заповедь Рима, переступил порог обители богини целомудрия и обесчестил ее, жрицу этой богини, изъявлениями любви. А она, Фауста Авзония, ревностнейшая из служительниц Весты, слушала без сопротивления его грешные слова?

Как это могло произойти? Или ее опутали галилейские демоны, которым ненавистна добродетель римлянок?

Густой румянец стыда залил лицо Фаусты. Она выпрямилась, протянула руку по направлению к двери и сказала:

– Слишком долго твоя дерзость оскорбляла мое жреческое достоинство. Удались, если ты не хочешь, чтобы я затрубила в рог. Я не желаю твоей крови.

Фабриций, который поднялся с колен, пожирал ее сверкающими глазами. Величественная, гордая, с румянцем на лице, с грудью, поднимающейся от волнения, она была так прекрасна, что он не мог оторвать от нее глаз. Он смотрел на нее, как на чудесную картину, и молился, как чудесному видению.

– Смилуйся надо мной, дорогая, возлюбленная! – молил он, склонив голову. – Взгляни на меня благосклонно, чтобы бремя жизни стало для меня блаженным сном. Не оскорбляет тот, кто боготворит. А я тебя боготворю, поклоняюсь тебе.

Женщина, живущая в Фаусте, жадным слухом ловила эти слова искушения. Никто еще не говорил с ней таким языком. Но весталка не имела права быть слабой.