Петр Полежаев - Фавор и опала. Лопухинское дело

Вторую бумагу составляло строжайшее распоряжение о немедленной отсылке четверых первых Долгоруковых в Новгород для исполнения над ними приговора. Милосердные судьи, как видно, хотели избежать упреков в волоките.

Пятого числа обвиненные были уже в Новгороде, куда в тот же день приехал и сам Андрей Иванович Ушаков.

Неизвестно, какими соображениями руководились при назначении казни именно в Новгороде. Зачем перевозкою по скверной осенней дороге окровавили истязаниями последние дни перед смертью людей с раздробленными членами.

Андрей Иванович не любил тратить попусту времени и лишать себя долго душевного удовольствия. Тотчас же по приезде в Новгород он навестил страдальца Ивана Алексеевича и – подвергнул его новому допросу. Конечно, и по новым допросам, даже самого Андрея Ивановича, не могло получиться каких-либо новых сведений. Едва слышным голосом, выходившим из груди, князь Иван снова повторил старую историю о духовной, с раскаянием высказывался о зловредительных словах в Березове насчет государыни и цесаревны, но более ничего.

Накануне дня исполнения приговора, в полдень 7 ноября, из-за Новгородской заставы вышли несколько человек рабочих и две подводы с нагруженными досками, брусками и отрубками. Пройдя Федоровский овраг по мостику, перекинутому через высохший почти ручей, рабочие и возы поднялись на другой высокий берег и направились по болотистой местности. Обойдя кладбище для бедных, известное под названием Скудельничьего кладбища, эта небольшая группа остановилась за четверть версты расстояния от кладбища и, следовательно, с небольшим в версте от Новгорода. Выбрав ровное, удобное местечко, рабочие принялись за работу этого изобретенного человеческим умом моста к другой жизни.

На другой день, с рассветом, по этой прежде пустынной дороге потянулись толпы горожан, любопытных видеть, как будут рубить головы родовитым князьям. Если бы наблюдательный зритель пожелал подметить выражение большинства этих снующих, спешащих на даровое зрелище людей, то он жестоко бы ошибся: он не прочел бы ни горя, ни скорби, ни сожаления, ни радости, ни злобы, а только какое-то тупое, деревянное выражение любопытства приниженного, забитого человека.

– Смотрика-сь, родный, чтой-то за махина? – спрашивала женщина, протискавшаяся к первым рядам около эшафота, молодого парня, указывая на орудия, приготовленные на эшафоте.

– Разнимать будут, тетка, по составам да головы рубить, – отвечал парень.

– А за что рубить головы? – допытывалась любознательная тетка.

Вопрос был выше понимания парня. Он приподнял с затылка шляпу, почесал за ухом и бессознательно проговорил:

– Так, видно, надо, тетка. Начальство указало… стало, надо.

Из городской заставы показалась процессия. Впереди мерно выступал местный отряд войска, за ним траурные телеги с подсудимыми, и, наконец, шествие замыкалось лицами, официально присутствующими при совершении казни, – священником, служилыми и, наконец, отрядом войска. По сторонам в беспорядке толкались народные толпы.

Было уже светло. Солнце, прятавшееся за густою, темною полосою на востоке, вдруг выглянуло; луч его, мимолетно поиграв на стальных штыках, осветил страдающие лица и побежал дальше осветить другие лица, других страдальцев. Воздух морозный, чистый, безветренный, глухо отдавающий солдатский шаг; свечи живых покойников горят ярко, мерно колыхаясь.

Процессия перешла овраг, поднялась на высокий берег и стала приближаться к эшафоту. Барабаны затрещали дробью, солдаты выстроились по сторонам, и обвиненных подняли на помост. Старый священник, обходя осужденных с последними Христовыми словами любви, особенно долго оставался перед князем Иваном. О чем говорили они, никто, кроме Бога, свидетелем не был, но все видели просветлевшее лицо страдальца и благоговейную любовь старика священника, видели, как старик сам склонился перед ним, государственным преступником и лиходеем, не удерживая слез, падавших на голову мученика. Вот дан и последний прощальный поцелуй примирения, с которым должен явиться новый жилец нового мира.

Присутствующие сняли шапки и оставались с обнаженными головами во все время исполнения приговора. После громкого прочтения резолюции приступили к казни. Князь Иван, казалось, ни на что не обращал внимания, как будто все совершавшееся было делом совершенно посторонним. Бестрепетным взглядом встретил он подходящего к нему палача. Какая-то странная нечеловеческая мягкость и всепрощающая любовь светились из его глаз и разливались по всему лицу. В эти моменты жалок был не он, покончивший с миром, а жалки люди, совершающие такое дело во имя будто бы государственного блага. И вот, как будто желая сделать всех участниками своей славы, он стал молиться, отчетливо и громко выговаривая слова молитвы в то время, когда его привязывали к доске.

– Благодарю тебя, Боже мой… – говорил он, когда палач рубил ему правую руку, – яко сподобил мя еси… – когда рубилась левая нога, – познатитя… – при отнятии левой руки…

Это были его последние слова. Князь Иван лишился сознания при отсечении правой ноги, и палач поспешил окончить дело, отрубив ему голову.

Затем очередь была за князем Василием Лукичом. До самой последней минуты князь Василий надеялся, ждал, что вот сейчас, сейчас прочтется бумага от государыни о прощении, но бумаги не было, и голова его скатилась вслед за головою князя Ивана. Наконец зрелище кончилось казнью князей Ивана Григорьевича и Сергея Григорьевича.

Гробовое молчание продолжалось во все время совершения казни; народ оставался точно окаменелый.

Через несколько месяцев двух братьев Ивана, Николая и Александра, перевезли из Вологды в Тобольск, где 28 октября 1740 года состоялось замедлившееся исполнение над ними решения: их обоих наказали кнутом, урезали языки и потом сослали Александра на Камчатку, а Николая в Охотск. Замечательно, что по кончине Анны Иоанновны Бироном было сделано распоряжение об отмене, в поминовение об императрице, наказаний над Николаем и Александром, но это распоряжение получилось в Тобольске, месяц спустя после выполнения решения. Избегли уголовных наказаний только один средний брат – Алексей Алексеевич, сосланный в Камчатскую экспедицию матросом, сестры княжны да знаменитая русская женщина, супруга князя Ивана, Наталья Борисовна с двумя малолетними детьми. Впрочем, тяжкая доля постигла и виновницу общего погрома, «разрушенную государеву невесту». Сосланная в Новгородский Воскресенский Горницкий девичий монастырь, она в продолжение двух лет содержалась там в самом строгом заключении на заднем дворе, подле конюшен и хлевов, в арестантском помещении с узким отверстием вместо окна и под двумя замками. В тюрьму ее никто не входил, кроме настоятельницы и приставницы, носившей пищу. Несмотря, однако же, на такое суровое содержание, надменный характер девушки не сломился. Раз приставница, рассерженная грубостью, замахнулась на нее четками из деревянных бус.