Даниил Мордовцев - Господин Великий Новгород. Державный Плотник

Еще мгновенье, и Упадыш грузно бултыхнул в Волхов.

В толпе послышался отчаянный, душу раздирающий женский крик… Все оглянулись: на земле лежала и колотилась о нее головою какая-то женщина, молодая и богато одетая…

– Матушки! Сестрицы! – взвыли бабы. – Да это никак Марфина-посадничихина сноха…

– Она и есть, кормилицы… Аграфена, Димитриева жена…

– Вдова, – скажи, матушка, а не жена… Была женой. О-о-хо-хо! А ноне сирота горькая!

– И то правда… Что же с нею? Али попритчилось?

– Да по муженьку, знамо, убивается… То-то – горькая!.. Не одна она…

А то место Волхова, которое всколыхнул Упадыш своим падением, давно сровнялось, и вода по-прежнему тихо струилась по направлению к далекой Ладоге, к родине «чудина-скудельника»…

Наутро опять звонил вечевой колокол. Опять плачущий голос его разносился по всем концам. Опять вспугнутый ворон делал по небу круги все шире и шире, все выше и выше…

Вечевой звонарь колотил что есть мочи в свой «колоколушко», слезы катились из его одинокого глаза…

– Что, братцы, об чем вечат? Чево звонит вещун наш?

– Да, должно, об хлебе, об борошне [74] О брашне: брашно – еда. : вон жита не хватило, голод в городе…

– Да пшеница, сказывали, есть… Много навезено.

– Пшеница-то, братец, не про нас, житников, припасена, а про богатых, про пшеничников! Вот что!

– Посла нашево, чу, немцы к Каземиру не пропустили… Ни с чем ноне воротился.

– Как же топерево нам быть, братцы?

– Да за князя задаваться пришло, а то измором помрем!

– А князь-от головы нам, поди, долой, как в Русе вон Марфичу да Селезневу-Губе с товарищи.

– Ну, нас, худых мужиков, не про что, – бояр рази да житых людей?..

Вече готовилось быть бурное. Город наполнен был беглецами со всех новгородских волостей, разоренных московскими ратями, и в Новгороде оказалась недостача хлеба. Уже и теперь чувствовался голод, а что же будет дальше, когда москвичи осадят город! А уже ходят слухи, что великий князь, совершив казни в Русе и отослав важнейших новгородских пленников в Москву, готовился сам идти на Новгород.

Те, которые кричали прежде с голоса Марфы, теперь проклинали ее за «литовские посулы».

– Похвалялась море зажечь, синица-то наша, дуй ее горой!

– Осоромотила нас баба, братцы, – волновались бывшие приверженцы Марфы.

Она не смела показываться народу. Да и ее личное горе было слишком велико: кроме потери сына она потеряла веру в возможность осуществления своих тайных честолюбивых замыслов… Не бывать венцу киевскому и новгородскому на ее буйной голове. В два дня эта голова совсем поседела…

– Это не я, не я, не Марфа! – с ужасом шептала она, увидав себя в металлическом полированном диске, заменявшем тогда зеркало.

Она не верила зеркалу, она брала свои густые косы в руки – они были седые! Она подносила их к свету, расплетала, наматывала на руки – седые, седые!

– Это не мои косы, это – борода посаднича, это волосы Корнила-звонаря! – с горечью повторяла она. – Не мои! Не мои!.. И глаза… – всматривалась она в зеркало, – не мои глаза… Господи!.. Это старуха! – шептала она в отчаянье.

Она слышала звон вечевого колокола и догадывалась, в чем дело…

– Кричи! Кричи до неба! Кричи до Киева, чтоб слышал мой изменник! Кричи, зови Ивана московского!

Она ломала руки, не находила места… А колокол все звонил-надрывался…

– Звони! Звони по Марфе-посаднице…

…Голос Исачка:

– Что это, баба? Зачем ты седенькая стала? И мама лежит – недужна, хворая. Мы с ней вчера ходили смотреть, как Упадыша топили. И мама там испугалась.

Марфа только застонала…

А между тем толпа уже затопила собой вечевую площадь…

– Что – где ваш Коземир? – кричали «худые мужики», приступая с кулаками к сторонникам Марфы, Григоровичу, отцу Остромиры, к Пимену и другим. – Где он?

– Где ваша сука Марфа, что щенят своих не ублюла! Сказывайте!

Те стояли бледные, безмолвные, ожидая народной расправы – с мосту да в Волхов. Но народу было не до того – слишком тяжело было каждому…

По другую сторону, на серединке помоста, стоял посадник с «большими людьми». Василий Ананьин также успел постареть за это время. Лицо его осунулось, умные, ласковые глаза глубоко запали. Разве легко ему было сознавать, что в его именно посадничество такие великие беды обрушились на его город, на всю его страну!..

– Ах, детушки, детушки! Ах, посадничек, посадничек!.. – горестно качал головою вечевой звонарь, обозревая с высоты целое море голов новгородских. – Горьки, сиротски головушки!

Мужики посунулись к посаднику и к «большим людям», снявши шапки.

– Простите вы нас, окаянных! – кланялись они со слезами. – Согрубили мы вам – чинили свою волю да волю Марфину.

– Смилуйтесь, господо и братие, простите! – вопили мужики.

– Смертный час пришел, батюшки! Научите вы нас.

– Не слушались мы вас, больших умных людей, себе на погибель и послушались безумцев, что и сами наглостною смертию пропали и нас под беду подвели…

– Смилуйтесь, родные! Теперь уж будем вас во всем слушать…

– Не будем вам перечить – ни-ни! Ни боже мой!

– Пощадите нас и животишки наши, отцы родные!

– Не дайте Новугороду пропасть пропадом, миленькие! Идите добивать челом великому князю, чтоб помиловал нас, сирот горьких!

Тогда выдвинулся вперед Лука Клементьев – лукавый старикашка! – тот самый, что воеводил во владычнем полку и с умыслом, по наказу Феофила, опоздал к коростынской битве.

Он разгладил свою бороду, откашлялся…

– Вот то-то, братцы, – начал он, косясь на посадника, – коли б вы бабу не слушали и зла не починали, то и беды б такой не сложилось…

Мужики-вечники кланялись, охали, усиленно сопели, утирая пот с лиц и с затылков: день был жаркий – упека страх!

– Пусто б ей было, бабе-бесу! – ворчали они.

– Сказано – волос долог…

– Где черт не сможет, туда бабу пошлет…

– Так, так, братцы, – подтверждал Лука-лукавец. – Да добро-ста, лих-беда научила вас… Добро и то, что хоть топерево грех да безумие свое познали… Токмо мы, братцы, – он глянул на посадника, – не можем за экое дело сами взяться, а пошлем от владыки просить у великого князя опасу: коли даст опас – знак, что смирит свою ярость и не погубит своей отчины до конца.

– К владыке, братцы, к владыке! – заревело вече. – Будем просить опасу!

– На Софийской двор, господо вечники, к отцу Фефилу!

– В ноги ему, батюшке, упадем: смилуйся, пожалуй!

Толпа, как вешние воды через плотину, ринулась на Софийский двор.

Великий князь Иван Васильевич, совершив казни в Русе, двинулся с войском к Новгороду и 27 июля остановился на берегу Ильменя для роздыха.