Н. Машкин - Царь-колокол, или Антихрист XVII века

Тяжелым ударом кулака по плечу боярина прервал царь его наветы. Никогда еще гнев государя не доходил до столь сильной степени…

– Клянусь Господом Триипостасным, что ты дорого заплатишь за эту ложь и не одна сотня батогов уложится на твоей спине! – вскричал Алексей Михайлович, едва выговаривая слова от гнева.

В эту минуту дверь отворилась и Матвеев вошел в терем.

– Друже мой, Сергеич! – вскричал царь, быстро схватя его за руку. – Знаешь ли ты, на кого вздумал доносить этот клеветник? – И он указал на Стрешнева.

Лицо Семена Лукияныча посинело от злости, страха и унижения перед своим врагом. Он раскрыл рот, желая, по-видимому, что-то сказать, но слова замерли в груди, и он стоял в молчании, потупя глаза в пол. Заметно было, однако же, что все члены его находились в каком-то сотрясении…

Но и на лице Матвеева, обыкновенно спокойном, было какое-то особенное тревожное выражение, которое не ускользнуло от взора царя, едва только он успел взглянуть на своего любимца. Это так поразило Алексея Михайловича, что он тотчас же спросил:

– Что с тобой, Сергеич? По лицу твоему вижу, что случилось что-нибудь необыкновенное.

– Поистине, государь-батюшка, – отвечал Матвеев, – сейчас встретилось со мной такое обстоятельство, что я никак не мог решиться без тебя и спешил сюда доложить о том твоему царскому величеству, когда повстречал на дороге посланного…

– Говори скорее, что такое? – прервал быстро царь, забыв уже гнев свой и смотря с беспокойством на своего друга.

– Исполняя приказ твой, великий государь, я решился начать ныне постройку для себя нового дома и велел закупить камень для фундамента. Как на грех, во всей Москве не было его в привозе, и я совершенно не знал, откуда достать, когда сегодня, выйдя на крыльцо, увидел весь свой двор заваленный каменьями, на которых сидели стрельцы из полков твоего царского величества. Удивленный этим, я спросил, что им от меня нужно и откуда привезены камни? Тут несколько подошедших ко мне стрельцов объявили, что они, узнав, что я нище не мог купить камня, привезли мне свой и дают его под целый дом. «Благодарю вас, друзья мои, – сказал я им, – продайте мне ваш камень; я дам за него хорошую цену». Государь, посуди о моем удивлении, когда мне на это ответили стрельцы, что привезенные им камни взяты с гробов отцов и дедов их и для того они их ни за какие деньги продать не могут, а дарят их мне. Не сойдут с места, говорят они, пока я не исполню их просьбы. Первым делом моим было прибегнуть к тебе, великий государь. Что повелишь мне делать теперь?

– Прими, друг мой, этот подарок от стрельцов, столь горячо тебя любящих; и я бы охотно принял его, – отвечал царь, выслушав рассказ Матвеева и потрепав его по плечу. Потом, грозно взглянув на Стрешнева, вскричал: – Что же ты слышишь и еще стоишь тут? Поди прочь отсюда.

Скрипя зубами и шатаясь вышел Стрешнев из терема.

Передав Матвееву донос Стрешнева, царь спросил его, правда ли это и знал ли он что-нибудь о том прежде.

– Не знал и в первый раз слышу, великий государь, – отвечал Артемон Сергеич, всплеснув руками, – а что я сам тут не участвовал, – прибавил он, – хотя и действительно бывал неоднократно у патриарха в Воскресенском монастыре, в этом тебя уверять не буду, несмотря на обвинения Семена Лукияныча, озлобленного на меня за твои царские ко мне милости. Что, наконец, и все сказанное про Никона, по всей вероятности, такая же ложь, в том я почти уверен. Возможное ли дело, государь, чтобы святейший патриарх, привязанный к тебе всеми помышлениями души, осмелился наложить клятву на твое святое царское имя? Надобно строго исследовать дело, ибо нельзя думать, чтобы Семен Лукияныч донес о том без всякого основания.

– Да, это необходимо, – сказал царь в волнении, – я пошлю в монастырь хорошенько обо всем этом разведать и сам рассмотрю доказательства, которые мне представят. Пусть судит Святейшего Верховный Судья, если он забыл мою дружбу. А за сделанный на тебя донос Сенькой, – произнес царь грозно, – накажу его в пример другим, несмотря на родство наше.

– Государь, Алексей Михайлович! – сказал Матвеев, сложа крестообразно руки на груди. – Ты любишь и жалуешь меня, раба своего, и награждаешь от твоих щедрот свыше всяких заслуг, но никогда еще не слыхал, чтобы я просил от тебя награды за них, если когда и были такие. Дозволишь ли теперь попросить тебя оказать мне великую милость?

– Говори, Сергеич, – произнес царь с умилением. – Мне приятно исполнить твою просьбу, и я не пожалею ничего для тебя. Только скажи, чего желаешь?

– Великий государь, – продолжал Матвеев, – ты ошибаешься, если думаешь, что я, подобно другим, буду просить у тебя чего-нибудь для своего обогащения. Нет, просьба моя другого рода, я уже вперед уверен в ее исполнении, потому что слышал твое царское обещание, государь, я молю о том, чтобы ты простил боярина Стрешнева…

– Друг мой! – вскричал Алексей Михайлович, обняв Матвеева. – Зачем все другие не имеют ангельской души твоей! Только ты один после удаления Святейшего истинно любил меня, и тебя, так же как его, хотят похитить у меня завистники. – И светлая слеза блеснула на очах царских.

– Ну, быть так, – продолжал, помолчав, Алексей Михайлович, – я не взыщу со Стрешнева, только хочу узнать все коварство его, хочу видеть, какие он предоставит мне доказательства.

– Полно тревожить себя этим, государь, – отвечал Матвеев. – Душе твоей нужно спокойствие для мудрого обсуждения других великих дел государственных. Вспомни слово Святого Писания: «…и успевай и царствуй истины ради и кротости и правды, и наставит тя дивно десница Божия».

Переговорив с царем о делах, для которых был призван, Матвеев сошел в палату, где были собраны бояре, и, пройдя ее, собирался идти домой, когда кто-то остановил его в самых дверях за руку. Это был боярин Зюзин.

– Позволишь ли, Артемон Сергеич, перемолвить с тобой наедине словцо-другое, – тихо сказал Зюзин, отводя Матвеева в сторону.

– Что тебе угодно от меня, Никита Алексеич? – спросил Матвеев.

– Слышал я здесь мимоходом от других бояр, что проклятый Стрешнев опять что-то недоброе затевает на патриарха. Скажи мне, не говорил ли он чего-нибудь о том его царскому величеству?

Артемон Сергеич передал все слышанное им от царя.

– Господи боже мой, – сказал Зюзин, выслушав рассказ, когда кончатся эти распри между царем и Святейшим? Когда они снова соединятся, чтобы не разлучаться уже более друг с другом? Что же думает теперь государь о патриархе?

– Печалится о нем по-прежнему, – отвечал Матвеев.

На лице Зюзина явилось какое-то особенное выражение.

– Я помирю их! – прошептал он восторженно на ухо Артемону Сергеичу. – Помирю назло боярам, но чтобы успокоить царя и прекратить распри церковные…