Михаил Шевердин - Тени пустыни

Гульсун шмыгнула носом и тихохонько заскулила, совсем по — щенячьи.

Но растерянность владела Гульсун не больше минуты.

— А, — обрадовалась она и потащила за руку Настю — ханум куда — то по проходу между глухими стенами. Они долго прыгали через сточные канавы и кучи мусора, долго плутали и наконец выбрались снова на оживленную улицу. К удивлению Насти — ханум, они оказались на окраине базара, по другую сторону которого высились облезшие, облупленные ворота Курейшит Сарая. Смотри! — сказала Гульсун.

Ошеломленная шумом и гамом, Настя — ханум призналась:

— Я ничего не вижу.

С тревогой смотрела она на галдящую толпу, над головами которой надменно высился ажан в белых перчатках и с дубинкой в руках.

— Вон! У кахвеханы… — сказала Гульсун. — Дрыхнет… человек. Рядом ослы… Аббас, погонщик ослов… Да у кахвеханы той… вон… окна еще заклеены газетами.

В тени стены лежал оборванец, выставив на обозрение базара заплатанный зад своих штанов. Около него уныло стригли ушами тощие, все в струпьях ослы.

— Его зовут Аббас. Клянусь, и за тысячу туманов хозяин караван — сарая не сделает того, что сделает этот бедняк за одну мою улыбку. Он увидел мое лицо и… влюбился, бедняга… Смотри, слушай и удивляйся.

Она ловко скользнула в толпу и через минуту уже стояла около сладко спавшего прямо в пыли Аббаса.

— Эй, проснись, повелитель всех ослов, — сказала Гульсун. — Что ты спишь, когда богатство лезет тебе прямо в твой беззубый рот? Вставай!

Погонщик ослов долго кряхтел и позевывал. Он не мог сообразить, что происходит. Гульсун озорно отвела в сторону от лица покрывало и сделала глазки. Взгляд ее большущих черных глаз обжег погонщика, и он сразу проснулся.

— Это ты, очаровательница? — восхитился он. — О Абулфаиз! — И, одернув на себе изодранную черную безрукавку, продекламировал, чмокая губами:

Губки твои — Мекка,

И я паломник… к ним.

— Как он спешит… паломник, — сердито сказала Гульсун. — Ноги смотри не побей, когда в Мекку пойдешь…

Но она так обворожительно улыбнулась, что «ум погонщика ослов улетел». Он пожирал глазами красавицу и стонал.

И хоть рассвирепевшая Гульсун стукнула его по голове, он предложил ей пойти сейчас же к казию. Страстный погонщик ослов готов был безотлагательно вступить с прелестницей в законный брак. Как ей угодно на всю жизнь, на год, на сутки. Ибо в Мешхеде все возможно…

Вокруг уже толпились нищие. Скелетообразные, чуть прикрытые истлевшими тряпками старики, женщины, дети вопили: «Один шай, госпожа красоты, один шай!»

— Брысь! — завопила Гульсун.

Она не теряла ни секунды. Она ничего не обещала, но погонщику ослов казалось, что она обещала ему все. Он слушал почтительно, шевеля губами. Он повторял слова Гульсун, чтобы не забыть, что должен сделать.

Он, Аббас, немедленно отправляется со своими ослами в Курейшит Сарай. Он окликнет в двадцать третьей худжре старушку Дахон — дадэ. Погрузит на ослов сундучок и переметные сумы, которые укажет ему Дахон — дадэ. Старуха заберет девчонку, сядет на осла. Погонщик погонит своих ослов.

— Вай! Зеленым деревом ты сделалась для меня в пустыне, — сказал Аббас. — Голову мою сними, красавица, и намордником для собаки своей сделай, тело мое разрежь и седлом для осла своего сделай… Влейся в мое горло шербетом. Но я не могу… Я не хочу висеть на виселице.

Переглянувшись с Настей — ханум, Гульсун высвободила свою полную обнаженную руку. На ладони блестели пять кран. Она показала их так, чтобы деньги видел только погонщик ослов.

Сглатывая слюну, Аббас смотрел не на деньги, а на пухлые ямочки на руке, державшей монеты.

Он не скрывал восторга и с чувством воскликнул:

На горе выпал снег,

И я вообразил: это

грудь твоя,

красавица!

Но страх преодолел вожделение. И он в отчаянии показал на белые перчатки ажана — регулировщика, метавшиеся над головами людей.

— Вай! У него дубинка! Новая «ференгская дубинка». Очень больно! И ох, за мгновение наслаждения тысячу лет гнить в тюрьме… И потом: там, около Курейшит Сарая, вертятся соглядатаи из тахмината… Все это знают.

— Осел ты! Тахминат ближе, чем ты думаешь!

Неизвестно, что подумали Гульсун и погонщик ослов, но при звуках мужского голоса, произнесшего страшное слово «тахминат», Настя — ханум вскрикнула от радости.

Говорил о тахминате Алаярбек Даниарбек. Поразительно, откуда он взялся. Он стоял на пороге кахвеханы; засунув большие пальцы рук за поясной платок, он постукивал остальными пальцами по животу и своими глазами — сливами из — под сдвинутой на лоб белой чалмы сверлил опешившего погонщика ослов. Настя — ханум чуть не обняла маленького самаркандца и все бормотала:

— Вы… вы!..

— Я вас ищу по всему Мешхеду, — быстро сказал Алаярбек Даниарбек. Куда вы пропали? Я сижу в кахвехане, курю табак из несравненного кальяна, изготовленного самим несравненным и знаменитым чеканщиком по меди мастером Хабибуллой, попиваю феребеджский чай, кушаю «пити» и поджидаю вас. Да, эй, вы, не напирайте!

Возглас его относился к прижавшим их к глиняной стенке босякам, от которых шел тошнотворный запах человеческого пота и терьяка…

— Помогите нам, — быстро сказала Настя — ханум, не задаваясь вопросом, почему Алаярбек Даниарбек вздумал поджидать ее в этой невзрачной кахвехане. Показав глазами на бледного, испуганного погонщика ослов, молодая женщина прошептала: — Он никак не решается…

— Я все слышал… И весь мешхедский базар слышал ваш разговор, усмехнувшись, сказал Алаярбек Даниарбек. — Так вы, женщины, тут раскудахтались… Я пребывал в этой харчевне, вкушал как раз роскошный «пити»… услышал твой, Гульсун, пискливый голос и бросил недоеденную миску, — ох, сколько гороха, сколько баранины осталось! — и побежал. Разве так можно кричать! И даже галки на Золотом Куполе все слышали… Вы бы поближе к тому петуху подошли…

Он сощурил глаза и презрительно поглядел на ажана, который азартно махал перчатками и подпрыгивал, рисуясь своим всемилием.

Алаярбек Даниарбек не дал сказать ни слова больше Насте — ханум, а, нахмурив необыкновенной гущины свои брови, надвинулся на погонщика ослов.

— Встать! — прохрипел он угрожающе, хотя перетрусивший Аббас и без того стоял весь дергаясь.

— О Абулфаиз! Я ничего не сделал.

— Ты, ослиная калека, знаешь, — когда смерть придет, не только Абулфаиз, но и тысячи святых не помогут.

Погонщик ослов открыл было рот, но Алаярбек Даниарбек зашипел на него как змея:

— Молчи… О аллах! Очутиться тебе, Аббас, как пить дать, на доске для обмывания покойников! С тобой говорить все равно что розовое масло лить в золу… Ты понял, кто я? — И, не давая погонщику ослов пикнуть, продолжал: — Ты понял своими перепелиными мозгами?.. Я — тахминат… Молчи… Я могу тебя осчастливить, несчастный! Но берегись! В моей власти раздавить тебя как муху. Молитвой пасти тигру не закроешь… А ну, Аббас, гони своих дохлых ишаков… Пошли…