Михаил Шевердин - Тени пустыни

— Стрелы? Барсы? Крокодилы? Да вы совсем поэт, господин Джаббар! Она мило улыбнулась. И по этой милой беспомощной улыбке Ибн — Салман понял, что женщина взволнована и даже напугана. Губы у нее дрожали от страха. И на это Ибн — Салману очень не мешало обратить серьезное внимание. Но он взглянул снова на ее лицо сказочной куклы и забыл обо всем. Возможно, днем, при ярком свете, она не показалась бы ему полной такого очарования. Он разглядел бы и темные пятна на висках и лбу от неистового солнца, и потрескавшиеся губы, и воспаленные от песка и соли пустыни веки, и чуть выцветшие брови. Но чудесница хорасанская ночь набросила на все романтическую дымку, и красавица казалась еще красивее, и нежность движений тела еще нежнее, и сияние глаз еще ярче. От Насти — ханум, от мягких, вкрадчивых движений ее обнаженных рук, державших под уздцы тревожно всхрапывающего коня, веяло чарами ночи… И вместо того чтобы потребовать объяснений, этот черствый, расчетливый человек ответил улыбкой на улыбку, галантно прижал по — восточному руку к сердцу и сказал:

— В вашем присутствии вспоминаешь сказочных пери. Вместе с поэтом Джалаледдином Руми хочется воскликнуть: «Да будет голова зеленой, а уста смеющимися!»

— О, комплимент!

Она уже смеялась, оправившись от испуга.

— Первый в моей жизни, проведенной среди песков и скал.

— Арабы любят поэзию.

— О да! Мне как — то не приходило это в голову.

— Хоть вы и араб! Не правда ли?

Надо сказать, что интонации в голосе, каким Настя — ханум задала вопрос, не понравились Джаббару ибн — Салману. Но он ослеп и оглох. Против воли он все пропускал мимо ушей. Он смотрел и смотрел на лицо Насти — ханум. Ему казалось, что оно светится. И давно забытые образы поднимались из пропасти его памяти.

Что с ним творится?

Но откуда он мог знать то, что знала Настя — ханум. Вообще она презирала кокетство. Правдивая, открыто и безбоязненно глядевшая на жизнь, она уже давно заметила, что стоило ей немного задержать взгляд на собеседнике, и тот, какой бы он ни был суровый, мрачный человек, безнадежно терялся. Говорят, есть чары женских глаз. Настя — ханум смеялась над этим, но…

Джаббар ибн — Салман пытался отогнать от себя видение… Разве свойственно ему, мужчине, так вести себя с женщиной, да еще с такой утонченной особой, умной, хитрой… А что она умна и тонка, Ибн — Салман убедился сегодня во время разговора с Гулямом. Она не просто жена ему. Она его советница, его воля, его разум. Он в ее нежных руках — податливая глина. Одно следовало установить, кто направляет эти нежные руки. И вот, вместо того чтобы докопаться, выяснить, он, Ибн — Салман, старый лев пустыни, стоит перед молодой женщиной разнеженный, размякший и лепечет, словно юнец, пошлые комплименты…

Он заговорил, но язык плохо его слушался. И говорил он совсем не то, что следовало:

— Я помню одну газель из дивана Руми.

— О, еще одну! Вы знаток поэзии Востока.

«Нет, положительно девчонка смеется надо мной…»

Он понял, что она успела взять себя в руки и легко вошла в роль. Роль кокетки.

— А вы… вы не обидитесь?

— Кто же обижается на поэзию! И к тому же вы араб. Арабы так рыцарственны.

— Не сказал бы… Но вот вам Джалаледдин Руми: «Меня спросила любовь: «Что ты хочешь, мудрец?» Чего же может желать хмельная голова, кроме лавки виноторговца».

— Лавка? Виноторговец? Фи!.. От Джалаледдина Руми можно было ждать чего — либо поэтичнее.

Она сказала это «фи» совсем как избалованная капризная девочка и засмеялась.

Серебряные колокольчики в ее смехе звучали фальшиво. Она думала о другом.

Джаббар ибн — Салман проговорил:

— Поэт пишет иносказательно. Ведь называл же другой поэт, Хафиз, вино «вдохновителем нежной страсти». Низкий поклон поэту, который пылкие строфы черпает в вине, вдохновляющем любовь.

— А — а… чудесно…

Но стало вдруг ясно, что она не слушает. Джаббар ибн — Салман мог голову прозакладывать, что мысли красавицы далеки от поэтических строф… В случайно пойманном взгляде Насти — ханум он прочитал холодную ярость. Ясно, он мешал. Мысль его усиленно заработала. Но когда он заговорил, это был язык влюбленного:

— Поэт Омар Хайям…

Молодая женщина перебила его:

— У меня прозаическая мигрень… Поэзия хорасанской ночи прогонит ее.

В одно мгновение Настя — ханум очутилась в седле. Оказывается, она великолепно ездит верхом по — мужски.

Джаббар ибн — Салман инстинктивно схватил узду и дернул за нее. Конь захрапел. Но честное слово, этот жест можно было истолковать как желание подольше не отпускать очаровательную даму. Вполне возможно, что Джаббар ибн — Салман поступал сейчас скорее как неистовый Меджнун, нежели расчетливый шейх Науфаль из легенды о Лейли и Меджнуне. Он страстно стремился к прекрасному существу, возникшему из самых поэтических недр Востока.

Она наклонилась к нему и смотрела пристально в его глаза. От нее пахнуло таким ароматом свежести и дорогих духов, что у него опять закружилась голова и все сомнения исчезли. Он схватил ее за руку. От ощущения нежности кожи горячая волна прошла по его телу.

— К черту! Прогулку к черту! — проговорил он. — Оставайтесь… Здесь… Вы чувствуете запах сирени?

— Пустите! Больно!

Он и сам не знал, почему он так крепко держал ее руку, почему не выпускал ее. Потом, позже, он пытался уверить себя, что в Насте — ханум он не видел в тот момент женщину, что он не хотел ее отпускать лишь потому, что она вела себя в высшей степени странно и подозрительно. Странна была ее ночная прогулка верхом в полном одиночестве по степи. Да в одиночестве ли? Но тогда Ибн — Салман не в состоянии был рассуждать. И когда рука прекрасной наездницы мягко, но с удивительной силой выскользнула из его руки, он сожалел лишь об одном: что он не может продлить мгновения близости.

— Вы не можете уехать!.. Так… одна! — воскликнул он.

— Всходит луна… Чего же бояться?

— Лучше месить голыми руками расплавленное железо, чем стоять со сложенными руками перед повелительницей!

— Саади? Не правда ли? Еще немного, господин Джаббар, и вы сами сочините газель.

И она ускакала… Упорхнула, словно волшебница пери. Исчезла в ночи.

Только теперь он почувствовал, что ночь невыносимо душна, что воздух в цветнике густой и липкий, что треск игральных костей, доносящийся из открытого окна, отдается кузнечными молотами в висках. «Пить кровь и любить — одно и то же», — мелькнуло в голове. — Кто — то из поэтов сказал так. Да, она права. Кажется, и я становлюсь рифмоплетом. Неудивительно, что с такой женщиной пуштун Гулям теряет голову, что он боится и на шаг отпустить ее. Ничего не делает без ее совета. А ее советы! Это она подогревает его ненависть к англичанам…»