Юлия Галанина - Аквитанки

Жанна наотмашь хлестала словами съежившуюся под градом страшных обвинений Жаккетту, прекрасно зная, что на самом деле все не так черно–бело.

И не менее прекрасно сознавая, что будь она на месте Жаккетты, то при необходимости перешла бы в ислам без всяких терзаний, словно платье поменяла, объясняя это необходимостью и жизненными обстоятельствами. И совесть ее при этом даже бы не шелохнулась.

Но именно поэтому она беспощадно ставила Жаккетту перед выбором. Ведь у Жаккетты выбора не было.

Миллионы таких, как она, бессловесно гибли за веру, за слова, за идеи, которые несли им проповедники, для себя обычно оставляющие другой путь, куда менее тернистый.

И вера для Жаккетты не была платьем, которое можно было скинуть. В ее мире спокойно уживались все боги, которых она только знала.

Но сама она душой принадлежала католической церкви. Нерушимо.

Потому что вера – это верность.

Потому что родилась под сенью креста, а не полумесяца.

Выбирать для себя между верами она просто не умела. В ее голове такой выбор не укладывался.

Поэтому слова Жанны были страшнее телесных мук. Ее, Жаккетту, обвиняли в предательстве веры! Как Иуду!

Жанна, усмехаясь в душе, безжалостно отмечала все изменения на лице и в душе камеристки. Цель была достигнута – Жаккетта попалась на крючок.

– Я иду! – равнодушно сказала Жанна. – Найди мне покрывало.

– Я с Вами! – пересохшими губами сипло шепнула Жаккетта.

Она принялась снимать кольца и серьги.

– Ты что? – зашипела Жанна. – Зачем? Бери все украшения с собой, кто тебя бесплатно повезет?

– Это нехорошо… – тихо сказала Жаккетта. – Как будто я ворую.

– Да не воруешь ты! – Жанна силой опять надела Жаккетте кольцо на палец. – Это тебе шейх подарил? Значит, твое! Шевелись, времени мало!

Жаккетта перестала снимать украшения. Она съежилась на постели и невидящим взглядом смотрела в пол.

– Я пойду с Вами… – медленно сказала Жаккетта, вслушиваясь в себя. – Если Вы напишете то, что я скажу…

– Чем я тебе напишу? – взвилась Жанна. – Что–то выдумываешь, выдумываешь!

– В Вашей комнате есть и бумага, и чернила, и перо. Абдулла туда сам заносил, – так же медленно сказала Жаккетта. – Не напишите – не пойду. Умру здесь. Христианкой. И поклянитесь, что слово в слово запишите. Я дам вам распятие.

Жанна, чертыхаясь в душе, побежала за бумагой и чернилами.

Когда она вернулась, Жаккетта поднялась, и двигаясь словно во сне, сняла с шеи крестик. И вложила его в руку Жанне.

– Клянитесь! Пресвятой Девой клянитесь, она добрая, но за нарушение этой клятвы покарает. Я знаю.

– Пресвятой Девой клянусь, что слово в слово запишу то, что ты мне скажешь! – произнесла оробевшая Жанна, настолько серьезной и непохожей на себя была Жаккетта.

У нее сначала было искушение написать шейху от имени Жаккетты какую–нибудь гадость на прощание, но после клятвы желание улетучилось.

– Пишите!

Жаккетта встала у окна и, глядя на черный шатер во дворе, глухим голосом принялась диктовать:

– Господин мой! Извини, я ухожу! Мне было хорошо с тобой. Но госпожа Жанна говорит (Жанна поморщилась, – эта дура тут же выложила все – но клятва…) чтобы быть с тобой, надо менять веру. Я не могу. Мне будет плохо без тебя. Никто не говорил мне, что я грею сердце. Только ты. Спасибо. Победи своих врагов! Будь счастливым. Нитка Жемчуга.

Жанна безмолвно, слово в слово, написала письмо.

Жаккетта отошла от окна, взяла листок и положила на свой тюфяк. Достала из ниши в стене покрывало и для себя и для Жанны, и тускло сказала:

– Возьмите. Во время молитвы уйдем.

* * *

Сам побег совершился очень буднично, просто и неинтересно.

Беглянки дождались часа молитвы, и когда вся усадьба замерла на ковриках лицом к Мекке, на цыпочках прошли по двору, держась в тени стены, и вышли маленькой боковой калиткой.

Уже перед тем, как закрыть дверь, Жаккетта бросила взгляд на молящихся.

И увидела спину шейха.

«Ну повернись!» – кричало ее сердце. – «Почему твой Аллах и мой Иисус должны враждовать, когда нам хорошо вместе? Ты же мужчина, ты же сильный! Повернись, останови меня! Не нужна твоему Аллаху моя душа, но я–то тебе нужна, я ведь знаю! Я не хочу уходить! Повернись, останови меня!!!»

Жанна нетерпеливо дернула ее за руку.

Жаккетта опустила на лицо покрывало и закрыла калитку.

Слезы текли по ее лицу и капали одна за другой. В пыль. На красные шлепанцы.

* * *

Ты зашей мне ворот сердца, порванный рукой разлуки,

Чтобы швом на том разрыве шелк волос твоих блистал

Всяк пожнет, что сам посеет; только мне во всем злосчастье

Сеял я любовь и верность – боль и бедствия пожал.

К своему живому взгляду я с утра тебя ревную,

Ведь вчера во сне глубоком он твой образ созерцал.

О, к тебе, как Нил к Египту, слез моих поток стремится

Омывая лишь обрывы безотрывных мертвых скал. [86] Джами. Газель, отрывок. Перевод В. Державина.

* * *

Триполи, арабский Тарабулюс, давно не развлекался, как в тот день.

Из усадьбы шейха сбежали две невольницы. Французская принцесса и любимица шейха.

По улицам медины, ища беглянок, носились вскачь воины шейха. Они прочесывали каждый переулок христианского квартала и ведущих к нему улиц. Ведь только здесь, у единоверцев могли укрыться пленницы.

Были предупреждены власти на базарах и выходах из города. Приличные деньги ожидали того, кто нашел бы их и доставил в усадьбу.

Девушек нигде не было.

Они словно растворились.

* * *

На основных улицах Триполи кипела жизнь.

Перемещались люди, повозки, ослики. Всадники и пешие неторопливо спешили по делам.

А в лабиринтах кварталов царило сонное безлюдие.

Две женские фигурки, закрытые с головы до ног покрывалами, бестолково кружились по извивам улиц этого глиняного муравейника уже не один час.

Жанна с Жаккеттой безнадежно заблудились.

Где–то, буквально за две стены от них, проносился галопом, в развевающемся белом бурнусе Абдулла, сверкая глазами и зубами. С гиканьем скакали воины шейха.

А здесь было тихо. Похожие, как близнецы, глухие с улицы дома, узкие проулки. Где–то высоко над стенами небо. В какой стороне христианский квартал – непонятно. Спросить нельзя никого. Остается безнадежно брести по бесконечным глиняным траншеям.

Жанна растерялась.

Она думала, что без затруднений найдет дорогу, но увы… С высоты носилок Бибигюль улицы казались совсем другими.

Жаккетта же брела за Жанной, совсем ничего не замечая вокруг. А когда, понукаемая госпожой, она попыталась осмотреться – выяснилось, что и Жаккетта это место не узнает. Путешествие вслепую на ослике не способствовало запоминанию дороги, а в баню Жаккетту возили по другой улице, куда выходили главные ворота усадьбы.