Вячеслав Софронов - Дорога на эшафот

Со сменой главнокомандующего особых изменений в руководстве русской армии не наблюдалось. Разве что из Петербурга прибыли новые начальники полков, желавшие проявить себя в ратном деле. И еще при ставке главнокомандующего Вилли Фермора появилась походная часовня, куда в качестве полкового пастора был назначен тихий и даже робкий престарелый лютеранский пастор Теге, к которому главнокомандующий относился с искренним почтением. Если солдаты восприняли сие изменение как к генеральскую блажь, то русские офицеры встретили назначение немецкого пастора едва ли не с зубовным скрежетом. Многие считали его если не шпионом, то человеком, совсем недавно служившим Фридриху, а значит, он был для них не просто чужак, но опасный чужак во всех отношениях.

Конечно, большинство офицеров знали о происхождении своего нынешнего главнокомандующего, чистейшего англичанина, перешедшего на русскую службу еще во времена Петра Великого, участника многих кампаний, и пусть особыми талантами не блещущего, но крепкого служаку, получившего чины и награды не на паркетах Зимнего дворца. А вот для рядового состава он, как и все вышестоящие чины с непонятными русскому уху именами и фамилиями, оставался не иначе, как немцем. Поэтому появление немецкого пастора еще более укрепило их веру в немецкости их начальника и собственной приниженности. За каждым полком специально был закреплен свой батюшка, и сколько их всего было в русской армии, то вряд ли кто знал, да и знать того простому солдату не положено. За него все начальство знает, и жизнь армейскую строит так, чтобы ни офицер, ни рядовой не испытывали хоть в чем-то ущемления.

Казалось бы, появление одного-единственного немецкого пастора на русской службе никак не могло сказаться на общеармейском настрое. Велика птица, пастор этот. Какая в том беда? Ну, не было ранее при генерале Апраксине пастеров-швастеров, а тут вдруг власть поменялась и явился этот старикашка. Что с того? Да наплевать на него по три раза через каждое плечо! У солдатских костров пошептались о том, да и забыли. А вот молодые генералы, имевшие за собой крепкую поддержку в Петербурге, смириться с этим не могли и не хотели. Решили было написать о том в Военную коллегию, но когда представили, чем дело может обернуться, тут и задумались. Могут все так повернуть, будто бы то выступление против командующего, чьи решения нижестоящее офицерство обсуждать даже в мыслях не смело. Неподчинение в военное время всем понятно, чем обернуться может. Бунт! И никак иначе.

Более других горячились геройски показавшие себя при Гросс-Егерсдорфе: два Петра – граф Петр Александрович Румянцев и Петр Иванович Панин и третий член их ближнего круга, недавно прибывший в действующую армию, также имевший графское достоинство, Захар Григорьевич Чернышев. Как только им удавалось сойтись вместе в палатке, в которой кто-то из них проживал, и распить бутылку-другую периодически присылаемого из родных имений вина, разговор их неизменно переходил на личность главнокомандующего.

– Да, прежний командующий, Степан Федорович Апраксин, был, думается мне, мужик неплохой… – начинал обычно первым нескончаемый спор граф Петр Румянцев. Он был самый молодой в их троице и горяч не только в действиях своих, но и отчаянный спорщик, редко соглашавшийся с чьим-то мнением.

– Откуда такие сведения? – тут же вставлял шпильку Захар Чернышев.

– Пардон, о чем ты? – сбивался с мысли Румянцев.

– Да откуда тебе известно, какой он мужик? – пояснял, громко хохоча, насмешник Чернышев.

– Ах, ты вот о чем! – еще больше смущался тот. – Ну, фигурально выражаясь, могу допустить такое выражение?

– Можешь, можешь, – лениво кивал Петр Панин, успевавший в это время осушить свой бокал, впитывая в себя вино, словно рассохшаяся в засуху земля, готовая принять любое количество выливаемой в нее влаги. Петр Иванович был флегматичен по натуре, и стоило большого труда вывести его из себя. Зато непоседа Румянцев славился своими кутежами не только в столице, но и во всех местах, где ему приходилось служить. Однако тягаться с Паниным по части выпивки не мог, а потому, зная за собой такую слабость, старался больше витийствовать, чем отхлебывать хмельной напиток.

Чернышев же, прежде несший службу при молодом дворе, вынес оттуда привычку не говорить лишнего, дабы это потом не стало достоянием посторонних людей. Но тут, среди друзей, порой позволял себе сказать такое о близких к престолу людях, что собеседники его умолкали и не сразу могли прийти в себя после услышанного. Впрочем, ничего, кроме старых сплетен, он сообщить не мог, поскольку был уже несколько лет как удален от двора матушкой-императрицей, зорко следившей за связями молодой наследной четы. Она допускала определенную фривольность в отношениях между Екатериной Алексеевной и служивших при ее муже офицерах из почтенных семейств, но ничто не могло их спасти, если после нашептывания близких подружек она вдруг решалась положить конец бурно развивавшемуся адюльтеру. Так случилось и с Захаром Григорьевичем, когда совершенно неожиданно был зачитан приказ об отправке его в действующую армию.

Румянцев же, отмахнувшись от отдававшей пошлостью остроты, чем особо славился Чернышев, продолжил свои высказывания:

– Я что хочу сказать? Апраксин командовал армией с постоянной оглядкой на петербургских соглядатаев, не имеющих ни малейшего понятия, как вести себя на поле боя, и не умеющих отличить арьергард от авангарда…

– Так, именно так, – вновь согласился с ним Панин.

– А потому ждать от него решительных действий без оглядки на столичных советников не приходилось… И сами знаете, чем все закончилось…

– Нет, почему же? Иногда он был очень решителен, когда видел перед собой прехорошенькую даму, выражавшую чрезмерное восхищение его алмазными крестами и бриллиантовыми звездами, – не смог промолчать Чернышев.

– Правильно говоришь. Сам слышал о том, – поддакнул Панин.

– Ой, господа, не сбивайте меня, – очень по-детски хихикнул Румянцев, – а то мы до утра будем кружить вокруг да около.

– Вина предостаточно, нам должно хватить, пока ты, Петр, договоришь до конца.

– Кто о чем, а наш Ерема о выпивке! – махнул рукой в сторону Панина Чернышев, но тот ничуть на это не обиделся, а кликнул дневального, чтобы открыл еще несколько бутылок.

Румянцев терпеливо дождался, когда мигом влетевший в палатку сержант, сделав свое дело, удалился и, мешая русский язык с французским, во избежание лишних ушей, договорил:

– Худо-бедно, но известное вам лицо продержалось год на своем посту без особых потерь, и если бы он мог сroire a son etoile [7] Верить в свою звезду, надеяться на счастье ( франц .). , то все могло сложиться удачно для нас всех и для него в том числе.