Вячеслав Софронов - Дорога на эшафот

«За грехи то великие, – думал он, не озадачиваясь, почему сам живет едва ли лучше своего хозяина. – Моя жизнь вольная, куда захочу, туда и поворочу. А вот ему служить до конца жизни, и никакого исхода не будет…»

Жалел же Сашка хозяина за его болезнь, от ран полученную, за разлуку с женой и сынишкой и за стояние в бою под пулями. Своя собственная жизнь казалась ему не в пример лучше, проще и определеннее.

«Все одно в строй не поставят, покуда числюсь в денщиках, и мне то дело по уставу воинскому совсем не положено. А там видно будет, куды податься, где голову преклонить да в теплом уголке отсидеться», – успокаивал он себя, шагая по разбитой сотнями ног тропинке, вьющейся вдоль раскисшей по весне дороге, что вела из города к окраинным поселениям малоимущего люда.

…Мирович который день мучился от безделья, а когда Сашка уходил на рынок или по иным делам, то становилось совсем невмоготу. Время тянулось необычайно долго.

Находясь в Пруссии, он так мечтал попасть в Петербург, пробежаться по знакомым улочкам, доехать до Царского Села, Петергофа, Гатчины, встретиться со старыми знакомыми. Да и сам город частенько вспоминался ему во время длиннющих пеших переходов, коротких, как сон старика, ночевок; и даже при свисте пуль и разрывах звонко шлепающихся о землю ядер. Город, где решались судьбы многих, где случайное знакомство может повлиять на твою судьбу, где смерть и величие жили рука об руку, и стоило лишь захотеть, приложить силы – и ты взлетишь на самую вершину вслед за подхватившей тебя удачей.

«Может, так бы оно и было, не случись тогда эта злополучная дуэль с поляком Понятовским, – рассуждал Мирович, поглядывая время от времени в запотевшее окно, возле которого он обычно сидел. – Кстати, где он сейчас? Случайно слышал, будто бы из столицы его выслали под каким-то там предлогом. Оно и к лучшему…»

Василий собирался наведаться к Елагину, разыскать Катеньку Воронцову, уж она-то не забыла об их встречах. Все последние годы, пока он был в походах, не давал о себе знать таинственный Кураев. Куда он подался после отстранения от должности канцлера Бестужева? Наверняка пристроился при другом всесильном правителе. Кто бы это мог быть? Трудно сказать, поскольку после смерти императрицы почти все приближенные к ней лица была заменены пришедшим к власти ее племянником. Об этом Мирович тоже слышал от знающих людей.

Но все его планы перечеркнула внезапно обострившаяся болезнь, проявившаяся после ранения. И прошлой весной, в Пруссии, она дала себя знать, скрутив его, словно мочальный жгут, завязав в узел все повседневные жизненные желания, когда абсолютно ничего не хотелось, ни о чем не думалось, не мечталось, и жизнь становилась серой, унылой, а порой и невыносимой…

А ведь весна для него была когда-то лучшим временем года, несмотря на сырость, грязь, уродливо вытаивающий из-под снега мусор. Он оживал и наливался бодростью, задором, хотелось перевернуть мир и жить, жить, жить…

Обосновавшись в Петербурге, он все же нашел в себе силы пару раз выбраться из дома и пройтись по городу, полюбоваться на недавно выстроенные храмы, дома, шпили башен, упиравшиеся в затянутое облаками небо. Прошел по мосту на Васильевский остров, поглядел на свинцово-сизые воды Невы, напоминавшие столь же мутный и своенравный Иртыш. Хотя, отметил он самодовольно, шириной своей она уступала сибирскому великану, смывавшему единым махом на своем пути глинистые выступы вместе с деревнями, не щадившего ни людей, ни зверя лесного. Сколько жизней забрал он из-за своевольного своего нрава? Не сосчитать… Но и Нева мало чем уступала ему. Василий во время своей учебы в шляхетском корпусе не раз был свидетелем ее буйного нрава. И в ней гибли люди во время осеннего ледостава и по весне, спешащие проскочить по тонкому льду через обманчивые полыньи на другой берег, не желавшие ждать налаженной паромной переправы или обойти по одному из многочисленных мостов, надеясь на свою звезду и безнаказанность суетной спешки.

Вот так и он сейчас поспешил в столицу, надеясь непонятно на что. Воинский начальник его, генерал Петр Иванович Панин, относившийся к Мировичу с теплотой и участием, обещал всячески содействовать ему в решении дел с наследством и помочь с переводом в один из столичных полков. Но когда русские войска, после подписания позорного мира с королем Фридрихом, выступили из Пруссии в Россию, был получен приказ Петру Ивановичу остаться и исполнять должность генерал-губернатора Кенигсберга. На него же возложили управление всей Восточной Пруссией и командование русскими сухопутными и морскими силами, находящимися в Померании и Голштинии.

Вот он, удар судьбы исподтишка. И бороться с ней, судьбой, бесполезно. Потому оставалось ему лишь надеяться на самого себя и, если получится, задействовать свои старые знакомства, среди которых Кураев занимал далеко не последнее место. Если бы не проклятая болезнь…

Василий, почувствовав приступ удушья, вышел во двор и, облокотясь на перильца крыльца, набрал в грудь побольше свежего воздуха. Удушье постепенно отступило, но в глазах мельтешили черные мошки и плыли разноцветные круги. Тогда он сел на стоящую здесь же скамейку и стал разглядывать соседний двор, где стояла пара привязанных к пряслам лошадей. На коньке сарая была закреплена скворешня, выдолбленная из небольшой чурочки, покрытая с двух сторон дощечками. На крыше ее сидел недавно пожаловавший в северные края скворец и издавал громкие, ни с чем не сравнимые, переливчатые, с частым пощелкиванием звуки. Его трели невозможно было спутать ни с одной птичьей песней, а потому она особо запоминалась. И у Василия она вызывала добрые воспоминания, едва он слышал их вновь.

– И тебя в столицу потянуло… Видать, тоже надеешься найти здесь привольную жизнь и добрый корм, – проговорил он, словно занятая собственными делами птаха могла услышать и понять его слова.

К скворцам он питал особую привязанность еще с детства. В тобольской семинарии, где он когда-то учился, тоже вывешивали на деревьях скворешни, и по весне в них также селились, словно вымазанные сажей, переселенцы с южных краев. И семинаристы, одуревшие от заучивания латыни, мечтавшие побыстрее вырваться из стен ненавистной бурсы на волю, с радостью, широко улыбаясь, подолгу таращились, как скворцы смешно ссорились меж собой, пытаясь первыми занять понравившийся им домик. И потом, учась в Шляхетском корпусе, он встречал копошащихся на свежевскопанных грядках суетливых птиц во время прогулок по тихим столичным улочкам. И здесь, как и в Сибири, хозяева тоже готовились к встрече вестников первых погожих денечков и выставляли на шестах самодельные скворешни.