Джон Биггинс - А завтра — весь мир!

— Так я и думал: обычно чешский череп имеет тенденцию к более мезакефальному типу, как результат альпийско-динарского влияния, в то время как типичный поляк имеет черепной индекс около восьмидесяти трех из-за Балтийской примеси. Вот этот наш дружок… — он взял со скамейки чистый белый череп. — Этот наш дружок — типичный низший негроидный тип, видите? — Профессор взял со скамейки что-то типа большого штангенциркуля из самшита и стиснул им череп. — Ну вот, лицевой угол около шести градусов, вместо клиновидно-решетчатого угла почти прямая линия, форамино-базальные тоже чрезвычайно маленькие, индекс порядка шестидесяти восьми в среднем и низок как… дайте взглянуть…да, я бы сказал, низок на уровне пятидесяти пяти по височной оси. При жизни вряд ли можно было ожидать от этого человека многого на пути творческого интеллекта. Тем не менее, некоторые из этих, — он показал на ряд черепов на полке, – приблизились к европейцам низшего уровня, вероятно, это мандинго или другие берберские племена. Когда они были живы, я бы ожидал от них немногого, они могли бы носить одежду и показывать некоторые проблески творческих способностей в ремеслах, таких как гончарное дело и ткачество. Вот этот кру — совершенно бессмысленное существо с точки зрения евгеники, способное только грести, сидя в каноэ, словно человекообразный мотор. Я ничуть не удивился, увидев, как они пытаются собезьянничать – и я использую это слово намеренно — европейскую моду в своей отвратительной дыре, Бунсвилль или как там его. Эти люди явно неспособны к любому творчеству или оригинальности. Без искупительного влияния белой расы они были бы погружены в убожество столь зверское, что его вряд ли можно даже вообразить.

— Со всем уважением, герр профессор, но мы с кадетом Гауссом работали с лодочниками кру несколько последних недель, и они зарекомендовали себя дружелюбными, остроумными и сообразительными людьми.

Он нахмурился. Очевидно, профессор не привык, чтобы ему возражали, тем более шестнадцатилетние юнцы.

— Попугайничают, молодой человек. Обезьянки в красных жилетках и модных шляпах дурачатся под шарманку белого человека. Без европейцев в качестве примера для подражания они бы стали еще более мрачными, угрюмыми и бестолковыми, чем остальная негритянская раса. Подозреваю, что эта общая неспособность может быть вызвана ранним закрытием черепных швов у негритянских младенцев, останавливая дальнейшее развитие мозга после трех лет, но пока что я не накопил достаточного количества доказательств, подтверждающих эту гипотезу. Впрочем, мне нужно работать. Кстати, захватите с собой вот это и выплесните за борт, ладно?

Он потянулся в дымящийся котел деревянными щипцами и выловил еще один череп, дымящийся и мокрый, как вареный пудинг. Положил его в раковину сушиться, взял котел с плиты и сунул его мне. Я заглянул внутрь и почувствовал непреодолимую тошноту. Котел был наполнен массой вываренной плоти. Оба черепа всего несколько дней назад явно принадлежали живым людям. Я с трудом поднялся на палубу и метнул содержимое посудины за борт на корм акулам, а следом за ним и содержимое своего желудка. Невероятным образом вареная свинина на обед показалась еще отвратительнее, чем обычно.

Переход через Атлантику к берегам Бразилии занял у нас большую часть месяца, хотя расстояние едва превышало две тысячи миль. Проблема в том, что плавание из Фредериксбурга в Пернамбуку обязательно проходит через пояс спокойствия, экваториальную штилевую зону, раскинувшуюся на десять градусов по обе стороны экватора.

Единственный способ пересечь Атлантику для нас состоял в том, чтобы плыть на юг как можно дальше, пока не мы окажемся ниже экватора, а затем надеяться на то, что удастся прихватить самый северный край юго-восточных пассатов, которые перенесут нас к Южной Америке, а потом мы повернем к северо-западу, на Пернамбуку. Если бы мы попробовали пройти севернее штилевой зоны, то у нас появлялся бы неплохой шанс застрять за мысом Рока, самой северо-восточной точкой Бразилии, и несколько месяцев бороться против течения и ветра, чтобы добраться до пункта назначения. Так что мы ползли, шли галсами и дрейфовали на юго-запад восемнадцать дней, пока не поймали ветер. Это было невеселое времечко. Большинство записей в моем дневнике гласили: «Пройденная дистанция за 24 ч.: 2 мили», а, например, одиннадцатого августа я записал: «Пройденная дистанция: минус 1 миля» — похоже, что по ночам нас относило назад.

Это еще и очень тяжелая работа. Я знаю, что в наши дни люди представляют, будто моряки тех лет трудились как проклятые, огибая мыс Горн, а затем валялись до конца плавания, сходя с ума от скуки. Но это не совсем так. Работать на корабле в ревущих сороковых и правда очень трудно, но это, во всяком случае, бодрящая тяжелая работа. Корабль сутками несется на скорости в двенадцать узлов, а экипаж занимается только парусами. Во время штиля работа тоже тяжела, нужно брасопить реи и пытаться поймать каждое дуновение ветерка.

И зачастую без видимого результата с точки зрения пройденного расстояния. Вахта должна быть всегда наготове, неважно, что солнце расплавило смолу и она пузырится из палубных швов, или тропической дождь падает ливнем из облаков, которые как будто получали зловредное удовольствие от того, что парили точно над кораблем, от скуки пытаясь утопить всех нас. Раздражение нарастало, пока солнце сверкало с бесстыдного неба, отражаясь от зеркальной поверхности моря; пока паруса безвольно свисали, словно чайные полотенца, а мусор, выброшенный за борт после завтрака, все еще плавал под ютовым поручнем в полдень.

Для нас, кадетов, не было никаких передышек. После периода в Фредериксбурге, где мы работали по трехвахтенной схеме (одну работаешь, две отдыхаешь), мы вернулись к двухвахтенному расписанию. Если мы были не на палубе, лавируя парусами или ожидая лавирования, то проходили полную ежедневную норму обучения. И поскольку мы были в разных вахтах, то только на инструктаже мы Гауссом видели наших сослуживцев Тарабоччиа и Гумпольдсдорфера.

Тарабоччиа, как мы оба чувствовали, далеко шагнул от своей довольно неприятной юности, с которой он покончил, поступив в Морскую академию. Возможно, смерть закадычного друга Каттаринича в прошлом году отрезвила парня. Хотя мне он никогда особенно не нравился, но с ним можно было общаться, тем более теперь, когда наше понимание морского дела и проворство в воздухе почти сравнялись с его собственными. Дела же у бедного Тони Гумпольдсдорфера шли не очень хорошо и становились все печальней с каждой неделей.

Сам по себе он был очень милым юношей — добродушным, вежливым и не обидчивым, при этом несомненно красивым. Серьезный, медлительный голубоглазый блондин из окрестностей Клагенфурта в Каринтии, где его отец работал доктором. Однако его дружелюбие каким-то образом ухудшало ситуацию. По мере продвижения экспедиции мы все чаще задавались вопросом, как вообще «Дер Гумперль» сумел попасть в Морскую Академию в целом и в эту экспедицию в частности. Макс Гаусс считал, что этот случай напоминает ему «математических идиотов», о которых он читал однажды. Люди могут мгновенно посчитать квадратный корень из двухсот девяноста семи до четвертого знака после запятой или вспомнить, что 19 февраля 1437 года была среда, но неспособны завязать шнурки или самостоятельно дойти до почты и отправить письмо.