Джон Биггинс - А завтра — весь мир!

Самые слабые уже вернулись на борт и теперь лежали на нижней палубе как брёвна, но «выздоравливающие» из первой партии, отпущенной на берег, уже потихоньку начинали ковылять по кораблю — бледные, с ввалившимися глазами.

На следующий день меня присоединили ко второй собачьей вахте с шести до восьми вечера: стоять наготове у трапа правого борта для встречи каких-то особых гостей. Казалось, это будут скучные два часа, особенно после того, как все рутинные действия были выполнены. Тотчас после того, как мы встали на якорь, местный медицинский офицер поднялся на борт, чтобы провести необходимый медосмотр — то есть пронестись трусцой вдоль выстроенных в шеренги матросов, прежде чем подписать бумагу, провозглашающую наш корабль свободным от желтой лихорадки, оспы, бубонной чумы, холеры, сибирской язвы и прочих мелочей.

Местный губернатор и его семья посетили «Виндишгрец» в первый же вечер, и их развлекали в капитанской каюте, а епископ, монсеньор Фернандес, нанес визит на следующий день. В тот же день к нам зашли выпить офицеры французского и американского кораблей — это традиция в иностранных портах — и на этом всё, больше никаких посещений до конца нашего пребывания.

Капитан с облегчением переоделся и на следующее же утро на своей гичке уплыл на берег и исчез неизвестно где. Ученые тоже сошли на берег: профессор Сковронек намеревался прочитать лекцию на тему «Опасность межрасовых браков» в местном сообществе евгеники, хотя немного поздновато — к такому выводу мы все пришли после тура по Пернамбуку.

Что касается офицеров, то все они растворились, приняв приглашение пару дней погостить в глубине страны. Все, за исключением несчастного фрегаттенлейтенанта Буратовича, еще отбывающего наказание за опоздание на вахту.

Пока что всё затихло, насколько это возможно на паруснике, бросившем якорь в порту. Я стоял у поручней, раздумывая, могу ли рискнуть и незаметно облокотиться, чтобы понаблюдать за солнцем, садящимся в покрытые лесом холмы. Одолевала скука, хотя, несомненно, вокруг было очень красиво, особенно когда на берегу начали зажигаться первые огоньки. Неожиданно снизу послышался голос, и к кораблю подплыла лодка. Это оказался зеефенрих Коларж на корабельном ялике.

— Эй, на палубе! Это ты, Прохазка?

— Привет, Коларж, — сказал я, выйдя на решетку наверху трапа. — Что случилось? — Я уловил нотки беспокойства в его голосе.

— Это насчет капитана, мы его потеряли.

— Что к чертям значит «потеряли»?

— На набережной ходят слухи, что где-то в городе с капитаном австрийского корабля произошло нечто ужасное. Только я не знаю, что случилось или где. Вернее, все вокруг говорят, будто знают, что и где, но я не понимаю португальский, поэтому не могу ничего разобрать. Позови вахтенного офицера.

Я кинулся вниз и постучал в дверь каюты Буратовича. Он сидел без кителя и читал старый и весьма замусоленный экземпляр венского фривольного журнала «Пшютт».

— Какого черта тебе нужно, Прохазка?

— Разрешите доложить, герр лейтенант, там зеефенрих Коларж, и он говорит, с капитаном что-то случилось. Поднимитесь, на палубу, пожалуйста.

Буратович закряхтел, надевая китель.

— На самом деле, — проворчал он, — это уже слишком. Может человек получить хотя бы немного покоя вечером? Помяните мое слово, быть офицером этого корабля даже хуже, чем сидеть в тюрьме. Одна чертовщина за другой... — Он проследовал за мной на палубу и послушал объяснения Коларжа.

— Ладно, Коларж, если вы не знаете, может быть, у кого-то еще есть идеи, куда делся старый дурак или что с ним случилось?

— Осмелюсь доложить, герр лейтенант, никто точно не знает, и совершенно точно там никто не говорит по-немецки.

— О господи, это значит, что кто-то должен пойти и поискать его. Ну, я, конечно, пойти не могу, ведь я единственный офицер на борту... Прохазка, вы вроде бы сообразительный человек, идите вниз, возьмите пикет морской полиции и дуйте на берег искать капитана.

— Со всем уважением, но где, герр лейтенант?

— Господь всемогущий! Ты, полудурок, если бы я знал, где его искать, я бы тебя туда не отправлял, не так ли? Ищи по всему городу, улица за улицей. Ориентируйся на звук, где-то должна подняться суета, если его переехал трамвай или что-то вроде того. Если ничего не выйдет, ищи в местных больницах.

Вот так получилось, что сентябрьским вечером 1902 года, как только короткие тропические сумерки легли на портовый город Пернамбуку, я, шестнадцатилетний морской кадет Австро-Венгерской монархии, обнаружил себя во главе пикета морской полиции, состоящего из восьми крепких усатых далматинских моряков, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками.

Перед нами стояла незавидная задача. Никто из нас не говорил по-португальски, а лежащая перед нами часть города состояла из плотной сети улиц и проспектов, пересекающихся под прямыми углами.

Нас было маловато, чтобы стучаться в каждую дверь поочередно и спрашивать, нет ли внутри «капитано аустриако», раненого или иным образом пострадавшего. Так что пришлось пробиваться через толпу на набережной и обыскивать улицу за улицей в надежде, что удача приведет нас к командиру.

Безусловно, на нас косились с удивлением, когда мы вошли в матросский район. Я бы очень не хотел оказаться здесь в одиночестве в сумерках, когда из питейных притонов на улицы вываливаются пьяные драчуны.

На одном перекрестке кольцо подбадривающих моряков окружило ножевую драку, а на другом толпа гуляк смотрела на французского матроса без штанов, танцевавшего хорнпайп. Что касается коренных обитателей этого квартала, даже хорошо воспитанному юноше из Центральной Европы вроде меня не нужно объяснять, какого рода торговля шла на этих улицах, однозначно не имевшая ничего общего с хлопком, кофе или сахаром.

Мы миновали одну такую оживленную улицу, и я начал задумываться, в какой момент мы смогли бы достойно отказаться от поисков незнамо чего в неизвестном городе с неизвестным языком.

Затем впереди я увидел небольшую толпу, собравшуюся у дверей богато украшенного, но довольно обшарпанного двухэтажного дома, своего рода сгусток уличной суеты. Люди стояли довольно мирно, и кто-то держал керосиновую лампу, так что я заключил, что это не очередная драка.

Мы протиснулись сквозь зевак к центру круга. Пять или шесть мужчин с лампой нагнулись над фигурой, лежащей в дверном проеме. Когда я приблизился, один из них встал, нащупывая пульс жертвы. Он заговорил по-английски.

— Н-да, Джим, похоже, ему крышка, это точно.

«Он?» Но у дверей лежала крупная женщина в длинном черном шелковом платье с пышными нижними юбками... Затем все расступились, и я увидел, что у женщины знакомая длинная седая борода. Не может быть... Но это так, глаза фрегаттенкапитана Максимилиана Славеца, барона фон Лёвенхаузена слепо смотрели на нас в свете керосиновой лампы. Человек, названный Джимом, повернулся ко мне.