Герви Аллен - Антони Адверс, том 2

- Свернемте сюда, и я покажу вам то, что вы позабыли, сказал он. - Думаю, это куда любопытнее загонов.

Они прошли через заросли финиковых пальм и смоковниц, и углубились в еще более буйную зелень, так что вскоре совсем исчезли из виду. Местность понижалась, становилось более сырой. Стало заметно прохладнее. Вдруг они вышли на большую, окаймленную пальмами опушку площадью примерно в акр. В середине ее, ласково журча, бежал ручеек.

Он выбивался из-под низкого обрыва, пробегал несколько сот ярдов, и, словно оробев от яркого солнечного света, со странным бульканьем исчезал в каменистой расселине, открывшей навстречу ему песчаные губы. Оба наклонились и жадно попили чистой воды, вытекающей из первозданного мира. Освеженные, они выпрямились и огляделись.

Перед ними на овальной зеленой поляне неровным полукругом стояли пять или шесть круглых тростниковых хижин, похожие на соломенные накидки исполинских пасечников. В дальнем конце поляны к тому самому уступу, из которого вытекал ручеек, прилепилась крохотная часовня. Перед ней стоял несоразмерно большой крест. Была здесь даже миниатюрная звонница, на которой висел, ярко сверкая на солнце, старый судовой колокол - единственное медно-желтое пятно в океане растительной зелени.

Под распятием сидел на скамеечке брат Франсуа в выгоревшей рясе, сандалиях и широкополой шляпе. Вокруг него лежали на траве десятка два негритят. Они что-то хором повторяли за ним; двое незамеченных посетителей, стоя в пальмовой тени на краю поляны, слышали их звонкие голоса, невнятные, смешанные с журчанием ручья - и безошибочно угадывали в них ту детскую беспечную радость, которая всегда и повсюду одна. Антони вспомнил юные голоса, долетавшие порою из школьных окон в монастырский дворик, где ворковали голуби и журчала вода в фонтане. Это был давнишний шелест листвы на холодном ветру в забытой долине Мозеля. Он вспомнил. На мгновение и он, и капитан позабыли сигары; они стояли, обратившись в зрение и слух, а на кончиках сигар нарастали столбики пепла. Дон Руис чувствовал, что может в любую секунду проснуться мальчишкой в Толедо, в комнате, где под окнами в сотне футов внизу судачит говорливый Тахо.

Обоих, надо сказать, странным образом всколыхнула незатейливая сцена перед часовней.

Однако, если говорить без прикрас, они видели в ярком тропическом свете шустрых негритят, одетых в белые мешки из-под риса, которые лежали вокруг учителя на зеленой траве, словно ожившие платки; но смысл этого зрелища выражался глубокой природной мелодией. То была басовая нота без намека на сентиментальное тремоло.

За шумом воды ни Антони, ни дон Руис не слышали, что говорит брат Франсуа и что отвечают дети, но, когда монах приподымал голову, чтобы заговорить, лицо его под шляпой сияло, и от слов его, как от брошенного в пруд камня, по маленькой конгрегации распространялись видимые глазами волны. Очевидно, то, что он говорил, радовало его слушателей. Мало того - они слышали, потому что он говорил.

Никто - Антони был в этом уверен - никто, видя нежный, исполненный любви взгляд брата Франсуа, не сумел бы угадать скрытую за ним силу. Когда тот поднимал лицо и начинал говорить, его черты присущим им одним способом выражали живой и личный смысл отвлеченного понятия "милость".

- Не тревожьте его, сеньор, - изменившимся голосом проговорил капитан. - Мы видели святого. - Он пошел было прочь, но обернулся. Они оба смотрели, отойдя чуть подальше под легкий кров финиковых пальм, будто церковные зеваки, которые забрели на службу в боковой предел и тихо отступают, боясь потревожить молитву.

Антони больше не казалось, что брат Франсуа бессилен против окружающего мира. То, что он делал здесь, выглядело непреходящим. Смиренные, незаметные труды именно в силу своей смиренности и незаметности должны оставаться на века. Такова хрупкая сила цветов - их топчут ногами, они гибнут, однако успевают передать неизменный образ своей красоты через миллионы весен. Антони вдруг вспомнил отца Ксавье.

И еще вспомнил окаменелую морскую лилию, которую видел в чьем-то кабинете; там еще было темно. Ах да... у Маддалены Строцци. Но размышлял он о брате Франсуа и о свете...

Что он думал о свете в тот день на "Вампаноаге", когда миссис Джорхем позвала его смотреть шитье? Ох! ...сказал: Да будет свет. И стало... Слово - или что-то еще. Ладно, ладно, по крайней мере, капитан тоже растроган, а ведь он, видит Бог, тертый калач... Чибо писал, попался на краже пушек...

В густых лесах вокруг фактории Гальего падают стволы, но свет светит, и вновь вырастает лес. Солнце лечит раны и затягивает шрамы, пестует побеги, которые вырастут на месте поваленных деревьев... чтобы в свою очередь упасть и сгнить. Все живое тянется к свету, а то, что не может выбраться из тени, погибает. Но странная жизнь обитает в постоянной тьме; жуткая, безобразная... без света! "Как случилось, Антони, что ты так долго бродишь во тьме, что могучей рукой валишь деревья... и людей? Брат Франсуа спрятал этих детей от тебя". Да, он всегда выпрашивает малолетних и слабых... "А теперь взгляни. Почему ты прячешься здесь во тьме, почему боишься света?"

О, Матерь Бо...

Молчи! Помни: ты не можешь больше так говорить. Карло сказал... и я знаю.

Грохот пушки на холме вывел его и капитана из задумчивости.

Они повернулись, ни слова не говоря, и пошли напрямик к холму. Тропинка вывела их прямо к подножию маленького уступа, за которым поляну не было видно ни с дороги, ни из хозяйского дома. Для сидящих на веранде ее как бы и не существовало. Она оставалась понижением в склоне холма, сразу за которым начинались загоны. Но отсюда, со скалистого обрывчика, она, ниоткуда больше не видимая, открывалась целиком. Обрыв был невысокий, но крутой. Они стояли, переводя дыхание после подъема, и смотрели вниз.

Они снова видели часовню и кладбище с белыми крестами, которого прежде не заметили за деревьями. Крестов было на удивление много. Между хижинами сновали женщины с привязанными на груди младенцами. Такими же тяжелыми свисали с деревьев розовые соцветия и спелые грозди бананов. Все было сочно-зеленое, тихое, плодоносное. Казалось, поляна выпала из мира. На мгновение обоих зрителей вновь захватили чары. Ни тени... Разгар дня...

В эту самую минуту чисто и мягко зазвонил колокол.

Они смотрели, как он качается на зубчатом колесе, роняя в тишину чистые звуки, словно ртутные капли мрака в сияющий свет. Капитан машинально перекрестился. Антони в последний момент отдернул поднятую руку. Он видел, что внизу дети и взрослые опустились на колени. Из часовни доносился голос. Антони знал, что там говорится... эти слова...

"Помилуй нас, Боже..."

подумал он.

Вдруг с холма донеслись крики и ружейная пальба.