Валерий Елманов - Последний Рюрикович

– Страшно? – прервал затянувшееся молчание старик, будто прочитав Ивашкины мысли, и с усмешкой провел по лицу рукой, улыбнувшись при этом как-то так жалко, что Ивашке захотелось даже погладить его по голове, как маленького. Себя мальчуган считал, понятное дело, совсем большим. И чтобы как-то утешить и успокоить его (кому приятно, когда при виде тебя не то что люди, а каждая собака на улице шарахается), он вымолвил:

– Ничего, боевые раны украшают. – И, помолчав, осведомился: – С татаровьями, небось, в боях это? – и тронул свою щеку, показывая, к чему относится вопрос.

– Хорошо украшение, – хмыкнул старик и одобрительно глянул на Ивашку: – А ты не из пужливых будешь.

– Знамо, – гордо подтвердил мальчик. – Вырасту, тоже на татаровьев пойду.

– Почто не любишь их? – встрепенулся старик.

– Град мой запалили.

– А ты как же?

– Мы поутру с дедом Пахомом за травами пошли, а как возвертались, пожар узрели. Назад пошли в лес, а татары за нами.

– Ну-ну, – поторопил старик.

– Ну и утекли. Куда им за нами по лесу-то.

– Ишь ты, – мотнул головой Синеус. – А сюда как же?

– Дед Пахом в Переяславле-Рязанском остался, – начал было рассказывать Ивашка, но старик перебил его нетерпеливо:

– Так вы с ним аж туда прибегли?

– Ага.

– Ишь ты, – опять мотнул он головой, да так резко, что синеватые усы даже зашевелились. – Как он, град сей, стоит?

– Стоит, – недоуменно пожал плечами Ивашка, мол, чего ему не стоять да и куда он денется.

– А я ведь оттуда родом. Слыхал, поди… – начал было старик, но потом как-то резко осекся и сказал глухо, безнадежно махнув рукой: – Да откуда тебе знать-то. Давай, ладно, сказывай далее.

– А что далее, – опять пожал плечами мальчик. – Дедушка Пахом в монастыре остался, потому как обет дал, мол, коль живы останемся, в монастырь уйдет. А я с обозом монастырским в Москву поехал, на град сей посмотреть. И чего только там нет, а церкви какие…

– А сюда? – опять перебил Синеус Ивашку.

– Да иноземец один спросил, мол, хошь на царевича поглядеть? Я и поехал. А здесь пока с Митричем вместях живу.

– Ну, и как царевич поживает? Ничего? Здравствует? – вдруг строго спросил старик, вперив пронзительные и бездонные, будто два колодца, глаза, казалось, прямо Ивашке в душу.

Мальчик даже поежился, не зная, что и сказать-то толком. Соврать почему-то язык не поворачивался, а правду – дак старик потом Митричу расскажет – тоже нехорошо будет. Ведь Ивашка же обещал, что никогда не сбежит.

– Не боись, и Федор не узнает, – видя Ивашкино замешательство, добавил старик, и взгляд его смягчился. – А что солгать старому человеку усовестился, за то хвалю. – И, видя недоуменное лицо мальчика, который так и не понял, при чем здесь какой-то Федор, добавил: – Это для тебя он Митрич, а по мне так Федор, али Федька, ибо молод вельми, хотя и сквозь немалые тяготы успел пройти, – но вдругорядь переспрашивать про здоровье царевича не стал.

Ивашка недоверчиво хмыкнул. Ежели уж Митрич молод, то кто тогда он, Ивашка?

– Ему ведь и сорока годков нетути, – заметив улыбку на Ивашкином лице, терпеливо пояснил старик. – Так что он мне в сыны годится, – и без всякого перехода добавил: – Иди хоть, подыши на улице, морозцу малость глотни, – и протянул ему одежду.

«Выгоняет, что ли?» – не понял поначалу Ивашка и даже хотел было обидеться, но потом, здраво поразмыслив, понял, что ошибся.

Одевшись и выйдя на улицу, он поначалу не смог даже вздохнуть полной грудью: спазм, как пробка, встал в самом горле. Чуть-чуть дышится, если немного приоткрывать рот, а вот полной грудью – ни в какую. Однако постепенно эта пробка будто протолкнулась вовнутрь или, наоборот, выскочила наружу – словом, исчезла, и Ивашка, наконец-то вздохнув глубоко и от души, оглянулся по сторонам.

Странно, но никакой деревни поблизости не оказалось. Громадные сугробы так же мало походили на улицы, как и гигантские заснеженные ели, стоящие чуть ли не у самого крыльца, на деревенские дома.

Зато красотища была вокруг неописуемая. Толком и не разобрать, в чем именно она заключалась. То ли в голубом снеге, лежавшем в тени деревьев, то ли в искрящихся, как горы драгоценных камней, сугробах, то ли в торжественной тишине, царившей вокруг, то ли в ярко-синем небе, так что аж нырнуть хотелось, как в реку, то ли в елях, стоявших с гордо и осанисто раскинутой кроной. А скорее всего, именно в том, что вся эта красота и собралась вместе, будто близкие родичи на свадьбе, и как бы пела одной себе понятные гимны радости и счастью.

Хотя нет, Ивашка тоже краем уха слышал их, оттого и широко, во весь рот заулыбался, показывая всему миру, какое у него замечательное настроение. А чтобы как-то излить его, а то очень уж оно его переполняло – Ивашка это чувствовал почти физически, – мальчуган громко, что было силы, заорал, набрав предварительно полную грудь крепкого, как медовуха, и густо-ядреного, как пиво у доброй хозяйки, свежего морозного воздуха.

– Эге-гей! Я здесь! – И, помолчав немного, опять: – Эге-гей! Хорошо!

Дверь сзади скрипнула, и Ивашка, обернувшись, увидел вышедшего на крыльцо и озабоченно глядящего на него старика, ворчащего негромко:

– Все-таки много я тебе налил, малец. Ишь как тебя выворачивает, будто силы девать некуда.

– Красота-то какая, дедушка! – восторженно показал рукой вокруг себя мальчик.

Тот широко улыбнулся:

– Красу чуешь – это хорошо. А погодка и вправду славная, – добавил он, оглядевшись по сторонам. – Жаль токмо, что буран завтра будет. – И хитро улыбнулся: – Придется тебе еще денька три со стариком пожить, пока Федор не пролезет через сугробины.

– А почему буран, дедуня? – спросил его мальчуган.

Здесь, на крылечке, отсутствие людей как-то объединяло его со стариком перед торжествующей мощью русского зимнего леса, и даже рубцы, еще более отчетливо раскрасневшиеся на морщинистом лице старика, Ивашку уже больше не пугали.

Мальчику нестерпимо захотелось вот прямо сейчас, сию минуту, сей же миг сказать ему что-нибудь доброе, чтобы он еще раз улыбнулся. Уж очень хорошо Синеус улыбался. Проступало у него тогда на лице что-то простое, доверчивое и какое-то детское.

Но не зная, что именно сказать, Ивашка вспомнил, как порою так же точно предсказывал погоду дед Пахом и с уверенностью, как бы утверждая, добавил:

– Раны боевые ноют, да?

– Они самые, – почувствовав, как льнет к нему Ивашка, и весь как бы открывшись на мгновение, хотел что-то еще добавить старик, но опять осекся и, потоптавшись смущенно, ушел было в избушку, но через минуту снова вынырнул из нее и все-таки сказал, хотя и не то, что собирался поначалу:

– На морозе долго не стой. Нельзя. Пойдем-кось в избу, а то опять остынешь.

После ярких красок солнечного дня Ивашка на некоторое время почти ослеп, добираясь чуть ли не на ощупь до своей лавки возле большой печи, но потом, пообвыкнув, стал с интересом разглядывать свисающие с потолка пучки травяного царства, которых было столько, что казалось, будто они растут на потолке, желтея и белея цветками и даже корнями.