Андрей Турбин - Авантюристы

Наиболее известным типом польской сабли стала знаменитая «карабель». Про шляхтичей в самой Речи Посполитой говаривали: «Без Бога — ни до порога, без карабели — ни с постели». Именно эта «игрушка» была теперь в руке у Трещинского, и он чертовски ловко с ней управлялся.

Чувствуя свое преимущество, Левушка не спешил сразу разделаться со своим соперником, предпочитая цинично знакомить его с приемами польской манеры фехтования. Всех тонкостей последней Нарышкин не знал, поэтому мгновенно взмок и отбивался с большим трудом.

«Да, это тебе не с престарелым турком сражаться. Резвый дьявол!», — пронеслось в голове у Нарышкина.

Карабель со свистом рассекла воздух, едва не коснувшись подбородка Сергея.

— Этот удар называется «голова». Мотай на ус, друг мой, — усмехнулся Трещинский.

Он снова сделал резкий взмах саблей, и Нарышкин еле успел прикрыть бок гардой своей шпаги. Полетели искры.

— А вот это — «референтский» удар, — прокомментировал Левушка.

Сергей сделал движение, пытаясь пронзить грудь соперника, но Трещинский с легкостью парировал и этот выпад. Кончик шпаги со звоном обломился.

Катерина ахнула. Терентий закрыл глаза. Исход боя всем сделался ясен.

Стремясь выиграть время и продать свою жизнь подороже, Нарышкин отступал, парировал выпады, пытался и сам наносить колющие удары, но каждый раз обломок его шпаги протыкал пустоту. Трещинский нагло улыбался на это и продолжал играть со своим противником как кошка с мышкой.

— Пора, наверное, заканчивать. А то, я вижу, ты утомился, — съехидничал он, знакомя Сергея с очередным приемом.

Шпага укоротилась еще на один обломок, и Нарышкин почувствовал, что еще немного, и ловкий поляк раскроит ему голову…

Он был еще жив только лишь потому, что Трещинский просто продлял себе удовольствие. Но долго так продолжаться не могло, Сергей с трудом отразил гардой очередной «референтский» удар.

В пылу боя никто из сражающихся не заметил, как Иоганн Карлович, прикрывшись тележкой, обследовал содержимое лежащих на ней ларцов и осторожно извлек на свет предмет, завернутый в ветхую ткань.

В это время Трещинский, картинно прищурившись и наклонив голову, готовился нанести свой решающий удар, размышляя: как бы сделать это с наибольшим эффектом.

— Господи, он убьет его, убьет! — простонала Катерина, в ужасе закрывая глаза.

Сергей отбросил в сторону все то, что осталось от его шпаги — помятую бесполезную гарду и, тяжело дыша, следил за своим противником.

— Держите, Серьожа! — крикнул Иоганн Карлович, метнувшись к Нарышкину.

В руке у Сергея оказался холодный металл. Еще не успев разглядеть предмет, казавшийся невзрачным черным куском железа, — Нарышкин схватил наконечник древнего Копья, который считался одной из главных христианских реликвий…

Могучий удар грома, подобный Иерихонским трубам, расколол небеса, как орех, и сотряс все вокруг. Сергею показалось, что окрестные дома зашатались под этим ударом. Пахнуло озоном. Вспышка молнии довершила громовой раскат, ослепив оглушенных, испуганных людей. На землю упали первые тяжелые капли дождя, и вместе с холодом этих капель Нарышкин почувствовал, как рука его, дотоле висевшая плетью, обретает силу. Он сжал Наконечник и, все еще оглохший, шагнул навстречу смерти, минуту назад казавшейся неминуемой.

Теперь все было по-другому. Копье, которое с соблюдением древнего ритуала, выковал для своих тайных целей третий первосвященник Финеес, это самое Копье было теперь в его руке!

Хриплое пение победных фанфар и кровавые реки были спутниками Копья с момента появления его на этом свете. Впитавшее кровь Спасителя, за время своего хождения по миру Оно повидало многое: крики невинных младенцев, убиваемых по приказу Ирода, и стоны воинов Аттилы, орды которого разгромил, сжимая реликвию в руках, король остготов Теодорих.

Священное Копье!

На Него опирался Иисус Навин, наблюдая, как рушатся стены Иерихона. Его метнул в юного Давида царь Саул, с Ним не расставался Карл Великий, Его хозяином объявил себя Фридрих Барбаросса…

С каждым новым владельцем Копье обретало все большую силу, и целые народы преклонялись перед этой силой, способной творить и великое добро, и невероятное зло.

И вот теперь Копье, не желая оставаться во мраке подземелья, вышло на свет, чтобы найти себе новую жертву. И не успело стихнуть рычание грома, как Оно нашло ее…

Трещинский смахнул с глаз капли дождя и взгляд его упал на холодный блик света, коснувшийся священного жала в руке Сергея. Этого оказалось достаточно для того, чтобы Левушка смертельно побледнел и отшатнулся, словно пытаясь увернуться от этого блика, от этого жала.

— Ты не должен! Оно мое! — закричал Трещинский, однако Копье уже сделало свой выбор.

Позже ошеломленный Нарышкин утверждал, что Наконечник сам вырвался из его руки. Как бы там не было, но Копье Гая Кассия Лонгина со свистом рассекло воздух и впилось в грудь человека, который так страстно хотел обладать бесценной реликвией, что шел к этому обладанию по трупам ни в чем не повинных людей.

Трещинский пошатнулся.

У Сергея в мозгу, словно выжженные каленым железом, стали всплывать когда-то слышанные слова и складываться в строчки.

«Но так как была пятница, Иудеи, дабы не оставить тел на кресте в субботу, ибо та суббота была день великий, просили Пилата, чтобы перебить у них голени и снять их. Итак, пришли воины, и у первого перебили голени, и у другого, распятого с Ним. Но, придя к Иисусу, как увидели Его уже умершим, не перебили у Него голеней, но один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода. И видевший засвидетельствовал, и истинно свидетельство его…».

Левушка снова пошатнулся и растянул тонкие губы в кривой улыбке, запекающейся на его белом как мел лице.

— Да воззрят… на того, Которого пронзили… — прохрипел он, булькая кровью.

— Не обольщайся, Лева, вечная жизнь тебе в отличие от Него не уготована, — сказал Сергей, почувствовав сострадание к умирающему врагу. — Но, как знать, может, Он тебя и простит?

Трещинский стекленеющими глазами посмотрел на торчащий из его груди наконечник и, усмехнувшись, отрицательно покачал головой:

— Иди ты… знаешь куда …моншер! — давясь кровью, выплюнул он, выронил саблю и показал холеным пальцем на мокрые булыжники мостовой, по которой неслись по направлению к Босфору потоки грязной воды.

— Моя сковородка…там, в самом низу…уже греется, — пробулькал он с мрачной иронией, коченеющими руками вырвал из груди Копье и бездыханный повалился на мостовую. Мощный поток подхватил его и вместе с грязью и мусором стамбульских улиц медленно потащил вниз. Еще ниже…

В конце улочки раздался истошный женский крик, наполненный болью и яростью. Это была «Анастасия Нехлюдова».