Александр Дюма - Исповедь маркизы

Госпожа д’Эпине никогда не была красавицей, как я уже говорила; ее манерам недостает благородства, это мещанка в полном смысле слова. Она такая же сплетница, как и ее друзья-философы, но держится естественно и любезно, в ней нет ни капли педантизма.

Изредка я встречаю эту особу; она всегда окружена философами, которых я, признаться, избегаю, так как слишком хорошо их узнала.

Вчера я читала или, точнее, слушала, как Пон-де-Вель читал несколько глав из этих мемуаров, в том числе ту часть, где я говорю о Фонтенеле. Пон-де-Вель никак не мог поверить в его роман с маркизой, утверждая, что это невозможно, ибо всем известно, что Фонтенель — бессердечный человек и никогда никого не любил. Он приводил мне в доказательство слова самого Фонтенеля, обращенные к Дидро, когда тот заговорил с ним однажды о любви:

— Что до меня, сударь, то я поставил на ней крест еще восемьдесят лет тому назад.

Все это правда, и тем не менее поэтичная связь Фонтенеля с этой дамой столь же правдива. Я признаю, что такое было в его жизни всего один раз, но все же было, и ребенок у них тоже был, ибо ребенок этот жив, теперь это старая монахиня. Услышав эти доводы, Пон-де-Вель вынужден был согласиться со мной.

— Я ни за что бы не поверил, что Фонтенель такой мечтатель, — в качестве извинения прибавил мой друг, — ведь это чистая поэзия и ничего больше; во всем этом не было ни капельки сердечных чувств.

— Эх, мой милый, — ответила я ему, — насколько мне известно, у вас тоже нет сердца и вы на такое даже не притязаете. Но разве это помешало вам в молодости делать глупости из-за всяких пустышек, не стоивших маркизы? В нашей душе всегда найдется уголок, о котором мы умалчиваем, и он лучше всего остального в нас, тем более когда речь идет о любви. Если Фонтенель и тяготел до крайности к злословию, то это не означает, что в нем не было ничего хорошего: взять хотя бы благодарность этого человека по отношению к его дядюшке Корнелю, который его воспитал, — эта капелька добра говорит о многом.

После того как Руссо покинул Эрмитаж, окончательно рассорившись с философской братией, которая была приведена им в сильное смятение, он отправился в Монморанси, где был принят с распростертыми объятиями маршалом де Люксембургом и, в особенности, маршальшей, а также всей французской знатью, приезжавшей в этот восхитительный замок. Жан Жак одержал верх над своими противниками и сокрушил их с высоты своего нового положения. Ни один из его недругов не был вхож в этот блестящий великолепный круг, где царил Руссо и где я очень часто его встречала, смиренного и угодливого. Вам нужно доказательство?

У Жан Жака была черная уродливая собачка, которую он назвал Герцогом из ненависти к богатым вельможам.

Руссо облаивал их издали, подобно тому как эта шавка тявкала на прохожих, не приближаясь к ним. Оказавшись в Монморанси, хозяин дал песику другое имя: из Герцога он стал Турком. Поскольку я наблюдала, как Руссо хвастался прежней насмешливой кличкой собаки, то не удержалась и как-то раз обратила на это внимание других; философ мне не ответил. Он не смел отрицать очевидное, сказанное во всеуслышание, да и вообще соображал на четверть часа позднее, чем другие, а иногда эти четверть часа обращались в вечность.

После выхода в свет «Савойского викария» Руссо был вынужден покинуть свой приют и укрылся в Швейцарии, где, слава Богу, он снова натворил достаточно глупостей и мерзостей, чтобы его оттуда выдворили. Затем Жан Жак отправился в Эльзас и в конце концов вернулся к нам в Париж. Господин принц де Конти принял его в Тампле; этот вельможа не опасался скандалов и хотел во что бы то ни стало прослыть покровителем литераторов. На этом приеме философом, облаченным в причудливый армянский наряд, завладел английский историк г-н Юм и увез Жан Жака в Англию. Руссо не задержался и в этой стране и отбыл оттуда по тем же самым причинам. Стоило видеть, как он разделался с г-ном Юмом за то, что тот неосмотрительно сделал ему добро! Именно тогда г-н Уолпол, возмущенный поступками этого человека, написал Жан Жаку Руссо знаменитое письмо от имени короля Прусского. Письмо это облетело весь свет и привело Жан Жака в бешенство, как и, если верить слухам, короля философов, который призывал их к себе всех одного за другим, по мере того как прежние ему наскучивали. Этот король был странным зверем, своего рода немного Жан Жаком; он никогда ничем не был доволен и отличался непомерной гордыней, вследствие чего ему было столь же трудно угодить. Вольтер проявлял к нему интерес: они не выносили друг друга с обоюдного согласия и манерничали друг перед другом.

Господин Уолпол спокойно вернулся в Англию, не обращая внимания на жалобы Жан Жака, который оставался тогда совсем один и был лишен всяких связей среди литераторов. История ссоры философа с бароном Гольбахом, последним другом, который у него оставался, довольно забавна. Мне рассказал ее сам барон Гольбах во время одного из своих редких визитов.

Однажды в доме барона давали обед; на нем присутствовали Дидро, Сен-Ламбер, Мармонтель и кто-то еще, а также некий священник, питавший страсть к стихосложению; он только что прочел собравшимся трагедию собственного сочинения. Перед этой замысловатой пьесой была произнесена речь о театральных композициях, которую крайне просто вкратце пересказать.

— Трагедию и комедию, — говорил кюре, — очень легко отличить друг от друга. В трагедии речь идет об убийстве; в комедии речь идет о женитьбе. Стало быть, остается узнать, состоится ли свадьба в комедии и произойдет ли убийство в трагедии. Поженятся или не поженятся? Убьют или не убьют? Кто-то женится, кого-то убьют — вот вам и первый акт; никто не женится, никого не убьют — вот и второй акт. Затем случается новое происшествие, новый способ убийства или женитьбы — вот вам и третий акт; возникает препятствие, мешающее жениться или убить — вот и четвертый акт. Пора завершать дело, и в пятом акте кто-то женится и кого-то убивают, так как все когда-то кончается.

Нетрудно понять, как отнеслись к подобным рассуждениям в таком собрании: беднягу подняли на смех и принялись над ним издеваться. Только Жан Жак молчал и сидел тихо, не говоря ни слова и не смеясь. И вот внезапно он вскакивает и бежит к простаку, вырывает у него тетрадь и кричит с неописуемой яростью:

— Все, что вы говорите, лишено здравого смысла; ваша трагедия — дрянь! Все здесь над вами смеются. Возвращайтесь к своей пастве, в свой приход — это самое лучшее, что вы можете сделать.

И тут кюре тоже выходит из себя; оба осыпают друг друга градом ругательств, и, несомненно, дело дошло бы до драки, если бы их не разняли.

Руссо удалился, негодуя больше осмеянного автора, и с тех пор неизменно отказывался встречаться с кем-либо из своих бывших друзей, как они ни старались его задобрить. Он винил их во всех своих бедах, в которых мог винить лишь себя одного, и расправлялся с ними в своих сочинениях посредством клеветы и колкостей; это было очень неразумно для противоборства с врагом: ему следовало просто-напросто сказать правду, и таким образом он бы скорее их изобличил. На самом деле, друзья могли бы отплатить Жан Жаку той же монетой, и все они стоили друг друга.