Александр Дюма - Исповедь маркизы

— Дело скоро будет передано в Парламент, и он вполне может приговорить графа к колесованию.

— Колесованию! Колесовать графа Горна! Если бы господин регент допустил подобное злодеяние, все принцы должны были бы отвернуться от него!

Господин регент горько усмехнулся:

— Мне приятно видеть, как вы отстаиваете своих друзей, сударыня. Что касается вас, сударь, уезжайте со спокойной душой — как видите, у вашего подопечного достойные защитники. К тому же он будет признан невиновным, и нам останется лишь радоваться. Не отужинаете ли с нами, маркиза? А вы, сударыня, не соблаговолите ли вы к нам присоединиться?

Это приглашение было произнесено таким тоном, что походило на прощание. У г-жи де Парабер не было ни малейшего желания оставаться на ужин, а у меня тем более.

Мы, а точнее я, сделали реверанс и удалились. Госпожа де Парабер нисколько не пала духом и уже спешила домой. Когда мы вернулись, она позвала горничную-бретонку, любившую свою госпожу до такой степени, что была готова умереть за нее, дала ей двадцать пять луидоров и приказала отнести их в Консьержери тюремщику, чтобы он разрешил передать записку графу Горну. В этом послании маркиза ободряла узника, сообщая, что регент дал ей слово и что с графом не может приключиться ничего плохого. Вертопрах отвечал на это, что ему все равно, что ему от нее ничего не нужно и что она его не любит, коль скоро могла просить о его помиловании у регента.

Влюбленные — самые глупые люди на свете.

Это злополучное дело передали в Парламент; в ход пускались всевозможные средства, и знать бушевала, ибо мысль о том, что графа могут осудить, казалась всем невыносимой. Он признался в непреднамеренном убийстве и яростно отрицал умышленное преступление, в то время как шевалье де Миль, напротив, утверждал, что они убили еврея вдвоем, предварительно заманив его в ловушку, и собирались поделить между собой содержимое бумажника.

Все это, возможно, вместе с подводными течениями — да простит за это Бог господина регента и его достойных советчиков! — все это произвело впечатление на судей и после бесконечных прений и совещаний господин граф Антоний Горн-Оверейзе был приговорен к колесованию как виновный в ограблении и преднамеренном убийстве.

Весь Париж шумно протестовал. Сначала представители прославленных французских родов, родственницы или свойственницы осужденного дружно стали ездить во Дворец правосудия на поклон к судьям. Когда объявили приговор, последовало еще одно собрание. Было составлено и подписано всеми, мужчинами и женщинами, новое прошение, которое официально вручили господину регенту в Пале-Рояле.

Утром того же дня состоялась бурная беседа принца с маркизой и ей удалось вырвать у него очередное обещание: регент согласился сохранить графу жизнь при условии, что г-жа де Парабер никогда больше не увидит Горна и не будет поддерживать с ним никаких отношений, ни прямых, ни косвенных. Днем кардинал провел у своего воспитанника или, если хотите, у своего господина, несколько часов, и, когда представители знати пожаловали во дворец, регент встретил их холодно и невозмутимо. Все их просьбы помиловать узника оказались напрасными.

— Господин Горн — сумасшедший, — заявил г-н де Креки.

— Это буйный сумасшедший и, стало быть, сударь, не грех избавить от него мир.

— Но это же позор, монсеньер, позор для всех наших семей!

— Я разделю его с вами, господа.

— Однако граф имеет честь иметь общую с вашим королевским высочеством кровь: Мадам является близкой родственницей семейства Горнов.

— Если у меня портится кровь, я приказываю сделать мне кровопускание, господа. Единственная ваша просьба, которую я могу удовлетворить, касается того, как осужденный умрет. Даю вам слово, что графа не повезут на Гревскую площадь; эшафот, установленный во дворе Консьержери, где смертника обезглавят, избавит нас от этого постыдного зрелища. Обещаю вам, что завтра же генеральному прокурору будут направлены письма, уведомляющие о смягчении наказания.

Носе, любивший г-жу де Парабер, явился сообщить ей о том, что происходило.

— Дюбуа и Ло, которые боятся за свою проклятую систему, будут упорствовать и не позволят регенту смягчиться. Их неотступные просьбы вкупе с тайными мотивами, которые, возможно, имеются у господина герцога, придадут ему необычайную твердость, — прибавил он, — и граф умрет; у вас остается лишь одно средство, и на вашем месте я бы его использовал: устройте узнику побег.

Возможно, мы услышали самый дельный совет, но следовало подумать об этом раньше. Однако кто мог предугадать, чему суждено было случиться? Я находилась в доме маркизы и не собиралась ее покидать; эта бедная женщина вызывала у меня жалость; я даже забыла о Ларнаже с его звездными ночами. Маркиза предложила мне отправиться вместе с ней в Консьержери, ибо она должна была явиться туда лично: только ей было под силу пленить тюремщика своей неотразимой красотой и своими слезами. Я не смогла отказать ей, будучи слишком молодой, чтобы вести себя осмотрительно. Мы переоделись, наполнили карманы золотом и в сопровождении горничной-бретонки, уже знавшей тюремщика, пошли к какому-то кабаку за фиакром. Кучер наговорил нам глупостей, приняв нас за шлюх.

Госпожа де Парабер хотела дать негодяю луидор, чтобы его смягчить и внушить к нам почтение; у горничной хватило ума ее удержать, а не то он мог бы нас убить, видя, что у нас столько денег. Я осознавала всю опасность нашей затеи; так или иначе, она была велика: если бы нас узнали, мы сильно навредили бы графу, ибо господин регент, терзаемый ревностью, не простил бы нам этой проделки. Скажите на милость, откуда у герцога взялась эта ревность, которой у него никогда не было. До чего странно устроен человек!

Тюремщик принял нас в маленькой темной комнате, освещенной одной коптящей свечой; там стояла промозглая сырость, сковавшая наши спины, подобно ледяному покрывалу. Меня била дрожь, а г-жу де Парабер бросило в жар. Тюремщик не дал ей закончить свою речь, если только ее слова можно было назвать речью. Добрый малый, закрыв глаза, отказался от золота, которое маркиза показывала ему горстями; он горел желанием его взять, но это было совершенно невозможно.

— Вокруг тюрьмы слишком много стражи, сударыня; за мной следят, с меня не спускают глаз, так что я даже не решаюсь заходить в эту камеру один. Чтобы передать узнику ваши письма и забрать у него ответы, мне придется прибегнуть к бесчисленным уловкам. Поверьте, сударыня, нечего и пытаться.

Госпожа де Парабер заливалась слезами. Сидевшая на убогой деревянной скамье, одетая в грубое платье, она была как никогда прекрасна: ее слезы казались жемчужинами. Тюремщик был взволнован: