Александр Дюма - Исповедь маркизы

— Послушайте, сударыня, и доверьтесь мне: отнесите эти деньги парижскому палачу; таким образом вы добьетесь, чтобы он избавил бедного господина графа от долгих страданий; боюсь, вы уже не можете помочь ему ничем другим, по крайней мере на этом свете; ваши молитвы понадобятся ему для загробного мира.

Маркиза плакала навзрыд.

— Сударь, сударь, позвольте мне хотя бы взглянуть на него в последний раз! Возьмите все мое золото, просите все что хотите.

— С позволения господина регента либо господина генерального прокурора; иначе это невозможно.

— О Боже, стало быть, графу суждено умереть, не простив меня!

— Напишите ему, — посоветовала я ей, — скажите ему правду, он все поймет.

— Нет, он слишком сильно меня любит и ничего не станет слушать.

Я подала маркизе перо и чернила; она набросала несколько почти неразборчивых слов, оросив их слезами. Тюремщик торопил нас изо всех сил: вот-вот должен был начаться обход, и нам следовало уйти, иначе мы все могли попасть в неприятное положение. В самом деле, пора было уходить, ведь чтобы добраться до фиакра, ожидавшего нас в отдалении, нам следовало пройти так, чтобы не столкнуться с ночной стражей, возглавляемой офицером.

Несчастная маркиза была в таком состоянии, что я не позволяла себе отойти от нее ни на шаг; я попросила поставить для себя кровать в ее спальне. Она заснула под утро, после душераздирающих порывов и судорожных рыданий, превозмочь которые удалось лишь усталости. Я тоже погрузилась в сон и, признаться, крайне в этом нуждалась. Около девяти часов в комнату влетела как вихрь бретонка и упала на колени перед своей госпожой, испуская страшные крики.

— В чем дело? В чем дело? — спросили мы в испуге.

— О! Сударыня, сударыня, какой ужас! Господина графа Горна в эту минуту колесуют.

— Боже мой, колесуют?

— Да, колесуют! Я только что была на Гревской площади и все видела, видела его страдальческое лицо и его перебитые конечности. Ах! Как же он страдает!

Маркиза закричала так, что я до сих пор слышу ее крики; она соскочила с постели и стала открывать ящики, доставая оттуда все, что попадалось ей под руку.

— Ступай скорей! Ступай! Он страдает! Вчерашний тюремщик — я помню его совет; он наверняка знал об этом гнусном вероломстве; ступай же!.. А я-то, я-то спала!.. Ах! Как же я труслива!.. Отнеси все палачу, чтобы он положил конец этой агонии, умоляю, и возьми мою карету, возьми все, что захочешь, только поспеши. Что касается меня, то я поеду к регенту и…

— Сударыня, подумайте…

— О чем, по-вашему, мне следует думать, сударыня? Я могу думать только о том, кто умирает, и о том, кто его убил. Дайте мне накидку, дайте что угодно! Ничего не нужно, если ничего нельзя найти. Я уезжаю.

Полуодетая, простоволосая, маркиза, наспех обувшись, бросилась к лестнице, мгновенно скрылась из вида, а затем вскочила в карету одного из откупщиков, приехавшего договариваться с ее управляющим, которого она встретила во дворе, и приказала отвезти ее в Пале-Рояль.

Госпожу де Парабер отказались допустить к принцу, дверь которого была закрыта. Маркиза с такой силой стучала и толкала придверника, преградившего путь, что ей удалось войти. Аббат Дюбуа работал вместе с господином регентом.

— Ступайте вон, сударь! — сказала она аббату, словно лакею.

— Я жду распоряжений его высочества, сударыня.

— Прикажите этому человеку выйти, сударь, а не то я открою окна этих покоев и стану кричать с балкона о том, что происходит и что представляет собой регент Франции.

— Я вас покидаю, монсеньер, сцена обещает быть бурной, — тихо произнес кардинал.

Регент нахмурил брови; ему явно хотелось уйти вслед за своим министром, однако так далеко его твердость не доходила.

— Монсеньер, — запальчиво продолжала маркиза, — вы полагаете, что долг принца отличается от долга дворянина?

— Что вы хотите сказать, сударыня?

— Я хочу сказать, что дворянин не может нарушить свое слово, ибо иначе ему угрожает бесчестие, а вы, Филипп Орлеанский, первый принц крови и регент королевства, вы нарушили свое слово дважды.

— Сударыня!

— Вы трус и подлец, монсеньер!

Маркиза страшно разбушевалась; когда она рассказывала об этой сцене, меня мороз по коже подирал. Регент начал сердиться, но сдержался, ибо чувствовал себя виноватым; он лишь сказал ей в форме предупреждения:

— Выбирайте выражения, сударыня!

— Нет! Я ничего не стану выбирать, и вы будете меня слушать. Вы не сдержали данное мне слово, и, хоть я всего лишь женщина, это называется вероломством. Вы не сдержали своего обещания дворянству; мы, дворянство и я, этого не забудем. Вы убили невиновного, вы опозорили его и свою семью, вы облили себя грязью!

— А вы, сударыня, разве вы не нарушили своего слова? Разве вы не обещали прекратить всякие отношения с узником? Разве вы ему не писали? Вот ваши письма. Не пытались ли вы устроить ему побег? Я ответил на ваше вероломство своим; возможно, я был не прав, но эта вина лежит и на вас. Если бы не вы, я спас бы графа от смерти; если бы не вы, если бы не эти улики, которые стали известны мне сегодня ночью и из-за которых я и отдал этот приказ, о чем сожалею, граф избежал бы такой пытки… Слишком поздно!

— Сударь! Сударь! — вскричала маркиза, не помня себя от отчаяния. — Еще не поздно, вы еще можете его спасти, и вы его спасете!..

Один из дворцовых офицеров постучал в дверь и вошел по приказу регента, с радостью прервавшего этот тягостный разговор.

— В чем дело? — спросил принц.

— Ваше высочество, господин начальник полиции просит передать господину регенту, что все особы, имевшие честь обратиться к нему с прошением, только что прибыли на Гревскую площадь в траурной одежде, в каретах, обитых черным сукном, и молча наблюдают за казнью господина графа Горна, ожидая, когда осужденного снимут с колеса, чтобы увезти его тело и отдать ему последний долг. Какие распоряжения будут у вашего высочества?

— Граф умер?

— Да, ваше высочество; его подвергли пытке, прежде чем колесовать вместе с шевалье де Милем.

Когда г-жа де Парабер услышала эти слова, она жалобно застонала, и, не обращая внимания на офицера, как подкошенная рухнула на диван.

— Скажите, чтобы тело отдали родным графа, и пусть они получат возможность делать все, что им будет угодно.

Маркиза лежала, свернувшись клубочком; лицо ее было скрыто разметавшимися длинными волосами. Когда офицер ушел, она огляделась по сторонам; черты ее бледного искаженного лица пылали столь яростным гневом, что принц невольно опустил глаза.

— Вы слышали, господин регент, что сейчас было сказано: в данную минуту вся французская знать находится на Гревской площади, прилюдно протестуя своим присутствием и даже своим безмолвием против клятвопреступления регента Франции и призывая его за это к ответу.