Александр Дюма - Исповедь маркизы

— Эта особа изменилась?

— Да, у нее другое имя, другое положение и другие принципы; теперь это уже не прелестная девушка, а красивая женщина. Однако Ларнажу от этого не легче.

Я не смогла сдержать улыбку.

— Сударыня, вам смешно?

— Я смеюсь над вами, потому что вы это говорите, смеюсь над собой, потому что вас слушаю, а еще больше смеюсь над бедным господином Ларнажем, позволяющим вам расписывать его несчастья и ничего при этом не отрицающим.

— Что же ему отрицать, сударыня? Свое постоянство? Разве это грех? Вы его осуждаете?

— Я не могла бы осуждать то, чего не знаю.

— Вы не знаете, что такое постоянство? Ах, госпожа маркиза, можно ли в ваши годы подавать людям такой пример!

Я охотно поколотила бы Ларнажа, хранившего молчание и не мешавшего своему другу казаться умнее его. Он слишком меня любил: любовь превращает умных в дураков и придает ума тем, кто его лишен. Люди с умным сердцем, как правило, встречаются крайне редко; оно наделяет их бесконечным очарованием и огромной волей. На своем веку я встречала лишь двух подобных людей: шевалье д’Эди и его любимую Аиссе. Что же касается меня, то я даже не пыталась проверить такое на себе, будучи уверенной, что у меня ничего бы не вышло.

Мы поели с аппетитом, продолжая смеяться. Ларнаж постепенно пришел в себя и наконец решился принять участие в разговоре.

— Сударыня, он заговорил! — вскричал Формой.

— Значит, он уже меньше любит?

— Значит, он научился выражать свои чувства.

Мне не хотелось отвечать Ларнажу. Посторонний, сколь бы доброжелательным он ни был, всегда смущает зарождающуюся любовь. Между тем Формой не мог оставить нас одних: в таком случае сложилось бы впечатление, что он опережает мои приказы, а я, конечно, такого бы не допустила. В том, что касалось меня, Ларнажа постигла странная участь. Возможно, это единственный мужчина, которого я любила и который любил меня как никто другой, однако!..

Тем не менее вернемся в лес близ Виль-д’Авре.

Формой чувствовал себя лишним, но безупречная деликатность молодого человека воспрещала ему нас покидать. Положение было сложным, и он пытался из него выйти. Я желала, чтобы это ему удалось, а Ларнаж жаждал этого еще больше. Три наши головы, сообща старавшиеся найти выход, ничего не могли придумать. Случай оказался хитроумнее нас.

Наевшись, напившись и наговорившись на берегу ручья, мы двинулись в путь и принялись блуждать по лесу. Наконец мы добрались до прелестного дома, некогда построенного Лангле и проданного после его смерти одному богатому англичанину, проводившему в его стенах всего лишь неделю в год. Однако хозяин содержал свои владения в полном порядке. Они были окружены великолепнейшим садом, где росло невообразимое множество цветов. Люди приезжали из Парижа и Версаля, чтобы полюбоваться на эту красоту, и привозили отсюда растения, которые садовник продавал чрезвычайно дорого.

Я предложила войти в этот дом, на что мои спутники дали согласие. Мы отдохнули в беседке из роз, и нас угостили превосходными сливками. Поразительно, сколько может съесть человек за день во время прогулки!

Мы провели там около часа и все осмотрели; затем явились трое роскошно одетых незнакомцев и тоже попросили разрешения осмотреть дом. Увидев этих людей, Формой вскрикнул от удивления.

— Кузен! — воскликнул он. — Вы позволите, сударыня?

И он бросился к какому-то тучному, обливавшемуся потом мужчине, который протягивал ему руку:

— Бедняга Формой, я ищу тебя повсюду, с тех пор как оказался в Париже. Мне говорили, что ты в отъезде.

Больше мы ничего не услышали: они ушли. Четверть часа спустя сторож передал извинения от нашего вертопраха: кузен забрал его с собой.

И вот мы с Ларнажем остались одни; нам предстояло вернуться в Виль-д’Авре, сесть в мою карету и уехать.

Ларнаж был рад нашему одиночеству; он видел меня с самого утра, и к нему отчасти вернулась смелость. Сначала он шел рядом со мной молча, но не потому, что боялся меня, а потому, что хотел сказать мне слишком много и не знал, с чего начать; я ждала, когда он заговорит. Мой друг решил, что лучше всего начать с воспоминаний:

— Ах, сударыня, каким прекрасным было небо в Дампьере, как сияли звезды, как благоухали ночи, до чего красивой и нежной была мадемуазель де Шамрон и как я ее любил!

Сделав первый шаг, Ларнаж вновь обрел дар речи и стал красноречивым, предупредительным и убедительным; он был очаровательным, ну а я, я совсем не знаю или, точнее, прекрасно знаю, что за этим последовало. Я почувствовала, что люблю этого беднягу, призналась ему в любви и сделала его самым счастливым человеком на свете. Он был удовлетворен этим признанием и больше ничего не просил.

Я обещала все рассказать: к счастью, перо сейчас в руках Вьяра. Трудно было бы рассказать об этом дне моей юной родственнице; надеюсь, она этого не прочтет. После моих признаний некоторые недовольные водрузят мне на голову терновый венец; другие люди, понимающие все, поймут и меня тоже и простят странные слабости человеческой природы, которые проистекают от неискушенной фантазии, жаждущей учиться скорее на дурных, нежели на хороших примерах. Они учтут воодушевление и головокружение, легко объяснимые в моем тогдашнем возрасте, сделают скидку на окружавшее меня общество и, наконец, на эпоху, в которую я жила. Если бы я писала эти мемуары лет тридцать тому назад, мне не стоило бы оправдываться, но другие времена — другие нравы; другой король — другой двор. Не говоря уж о будущем, которое, возможно, будет еще более жестоким!

Однако вернемся к тому памятному дню.

Ларнаж простился со мной у окраины селения; он был чрезвычайно счастлив и не смел даже подумать, что существует еще большее блаженство. Я обещала снова с ним встретиться. Возможно, меня немного удивляла его сдержанность; возможно, я предпочла бы более пылкое, менее стыдливое чувство, но тоже была очень рада, страстно влюблена и полна пренебрежения ко всему, что не имело отношения к этой любви.

Наше возвращение было поистине восхитительно; я помнила каждое слово, каждое движение моего робкого возлюбленного, и это воспоминание, подобно надежде, служило мне опорой. Я строила дивные, воздушные замки; моя жизнь обещала стать более радостной, более приятной, более полной; мне предстояло думать о Ларнаже, видеть, слышать и слушать его, и это казалось счастьем. Как видите, я была еще совсем молодой, весьма далекой от духа своего времени или, как говорила порой г-жа де Тансен, настоящей провинциалкой.

Я вернулась домой с наступлением темноты. Горничная ждала меня внизу; она доложила, что г-жа де Парабер уже два часа сидит в моем кабинете и не желает уезжать, не повидавшись со мной. Услышав это, я упала с неба на землю, однако поспешила к маркизе.