Александр Дюма - Исповедь маркизы

Увидев меня, она вскрикнула:

— Наконец-то!.. Я приехала за вами.

— За мной!.. Зачем?

— Мы поедем ужинать.

— Это невозможно. Я устала и хочу лечь. Я провела весь день за городом и должна поспать.

— Как! За городом, совсем одна?

— Да, совсем одна.

— В этом наряде?.. Маркиза, вы шутите и скрываете от меня какую-то любовную интрижку.

— Нет, я уехала одна и вернулась одна; я гуляла на свежем воздухе в лесу возле Виль-д’Авре и повстречала там двух молодых людей; один из них — секретарь господина де Люина, а другой — друг Вольтера. Они застали меня грызущей цыпленка, которого мне никак не удавалось разрезать. Оба разделили со мной трапезу; мы поговорили и посмеялись — вот и все.

— Правда?

— Разумеется!

— В таком случае ничто не мешает вам отужинать у меня с Вольтером и д’Аржанталем; я предлагаю вам поехать на дружескую вечеринку. Вам нравится общество этих господ, и, по-моему, я делаю вам подлинный подарок, устраивая эту встречу.

— В другой раз.

— Нет, сегодня вечером.

— Мне придется одеваться?

— Напротив, вы и так очаровательны и произведете приятное впечатление; мы будем ужинать у меня в саду, в сельском павильоне. Вы одеты как пастушка, вам не хватает только посоха и баранов.

— А если приедут гости? — спросила я, постепенно сдаваясь.

— Никого не будет; мы запрем дверь.

— А как же господин регент?

— Господин регент! Я с ним больше не встречаюсь и не желаю его знать; не говорите мне о нем, это бессовестный человек; я хочу забыть то, о чем вы знаете, моя королева, я ищу забвения. О! Умоляю вас, не напоминайте мне о нем!

Маркиза так меня упрашивала и заклинала, что я уступила, и мы отправились к ней; я по-прежнему была в сельском наряде, слегка помятом после завтрака на траве и поездки в карете, а маркиза — в утреннем платье: впрочем, она была обворожительна и в постели, и в чепчике, и в короткой накидке.

Мы прибыли к г-же де Парабер в чрезвычайно веселом расположении духа. Сельский павильон в ее саду был поразительно красивым и изысканным. Стояла теплая чудная ночь; все вокруг благоухало, и редчайшие цветы служили обрамлением для наших лиц. Вольтер, появившийся чуть позже, так и застыл на пороге.

— Да это же просто рай! — воскликнул он.

— До или после грехопадения ангелов? — осведомилась маркиза.

— Накануне, — ответил философ с наигранной улыбкой, — они уже созрели для греха.

— Стало быть, у нас еще осталась надежда; это последнее утешение.

— Ах, сударыня, как я вам обязан за то, что вы удостоили меня такой неслыханной милости! Ужинать здесь, с вами, с госпожой дю Деффан, с господином д’Аржанталем! Это величайшее и столь сладостное блаженство, что ни у кого не хватит духу считать себя достойным этой чести.

Д’Аржанталь не заставил себя долго ждать, и нас пригласили к столу.

Что за ужин! Какие яства! Какое остроумие! Сколько блистательных изречений!

Поистине, нынешняя серьезность не может заставить нас забыть о той сумасбродной эпохе. Эта степенность во всем вызывает у меня досаду; по-моему, сегодня все томятся скукой, и нынешним ужинам далеко до того ужина. Впрочем, я была тогда молода!

В особенности блистал умом Вольтер. В ту пору никто не мог сравниться с ним веселостью. При всем том, как бы много ни говорили или писали об этом человеке за последние шестьдесят лет, никто не уделял внимания его юности. Его изображают не иначе как почтенным старцем либо родоначальником литературы этого века. Он вызывает большой интерес как философ и совсем немного — как просто человек. Я все время наблюдала за Вольтером и расскажу вам множество никому не известных подробностей.

Однажды г-жа де Парабер стала его поддразнивать, утверждая, что он никогда не был влюблен и никогда не изведает это чувство.

— Не бросайте мне вызов, сударыня; я способен доказать вам обратное.

— Это не ответ. В данном случае обо мне не может быть и речи.

— О ком же идет речь?

— О вас и ваших любовницах, если таковые имеются.

— Эх, сударыня, во Франции у всех есть любовницы, начиная с господина регента и кончая мной; это не так уж трудно.

— Было бы глупо этого не признавать, но, предупреждаю, вы меня ни в чем не уличите; я теперь выше таких подозрений: моя совесть чиста.

— В таком случае, сударыня, что вам от меня нужно?

— Я хочу, чтобы вы рассказали о своих сердечных делах.

— Вас это занимает?

— Больше, чем вы полагаете. У вас столько недругов! Говорят, вы этого лишены.

— Сердца или недругов?

— Я готова даровать вам и то и другое. И все же мы ждем подробностей.

— Расскажите, расскажите, — в свою очередь вскричала я, — меня уверяли, что это любопытная история!

— Чтобы подать вам пример, маркиза расскажет, что она делала сегодня утром.

Я согласилась, будучи не прочь упомянуть имя Ларнажа и поговорить о нем. Когда человек тем или иным образом любит, он не довольствуется только размышлениями и нуждается в отклике; это похоже на игру в мяч — невозможно играть в одиночку.

После моего рассказа, весьма неполного, естественно, Вольтер уже не мог более отказываться.

— Однако, — прибавил он, — раз уж вам так этого хочется, я скажу все, в отличие от госпожи дю Деффан: она утаила от вас самое интересное.

— Вы уверены?

— Ах, сударыня, вы уверены в этом куда больше, чем я. Начинаю. Я не стану говорить о моем отце, достойном господине Аруэ; о моем крестном отце аббате де Шатонё-фе; о моей благодетельнице мадемуазель де Ланкло — все это вы знаете. Между тем я обязан каждому из них частицей своего ума и своих чувств. Я перенял у нотариуса любовь к порядку и бережливость, у аббата-умницы — способность мыслить, а у Аспазии — ее склонности.

(То была сущая правда; никто еще не изображал Вольтера так достоверно.)

Мой отец не любил стихов, а я, к несчастью, хотел их сочинять, и мы поссорились. Отец определил меня к стряпчему, но я там не задержался; я бродил по полям, по городским улочкам и театрам, вместо того чтобы корпеть над описями и повестками. Господин Аруэ пригрозил мне отцовским проклятием, я же самоуверенно полагал, что он на это не решится, но ошибся; меня уже собирались выгнать из дома, но тут мой крестный отец пришел на выручку и отправил меня в Гаагу к своему брату маркизу де Шатонёфу. Сейчас, госпожа маркиза, вы будете посрамлены, ибо речь пойдет о моей первой любви. Я спрашиваю себя порой, сможет ли с ней сравниться какое-нибудь другое чувство, и отвечаю на это отрицательно. У меня уже никогда не будет тогдашних пристрастий и столь открытого сердца, как в ту пору; я уверен, что меня станут еще больше обманывать, но меня уже не будет так радовать, что я обманут, — словом, мне уже никогда не вернуть свои двадцать лет, а это неутешимая утрата.