Альфред Мейсон - Четыре пера

— Полагаю, вы поиграете сегодня на скрипке, — сказал он с улыбкой, когда они встали из-за стола.

— Да, — ответила Этни, — с превеликой радостью.

Дюрранс засмеялся и открыл дверь. Скрипка уже два месяца лежала в футляре. Дюрранс считал скрипку своего рода проверкой. Если Этни в ладу с миром, то ее извлекут из футляра и позволят говорить, если же нет, то скрипка по-прежнему будет молчать, чтобы не сказать слишком многое и не открыть старые раны. Этни и сама знала, что скрипка не способна хранить ее тайны. Но эти вечером решила сыграть.

Миссис Адер задержалась, чтобы Этни отошла подальше.

— Вы заметили перемену в ней сегодня? — спросила она.

— Как я мог не заметить, если ждал и отчаянно желал этого?

— Вы так рады этой перемене?

Дюрранс вскинул голову.

— Хотите знать, рад ли я? Она всегда была добра, дружелюбна и неэгоистична. Но сегодня я чувствую нечто больше, чем дружелюбие, и впервые.

На лице миссис Адер промелькнула жалость, и она без единого слова вышла из комнаты. Дюрранс приписал все перемены в Этни себе. Миссис Адер открыла окна гостиной и впустила лунный свет, а потом, увидев, что Этни открывает скрипичный футляр, вышла на террасу. Она не смогла бы спокойно усидеть в присутствии Этни. И потому, когда Дюрранс вошел в гостиную, он обнаружил там только Этни. Она сидела у окна и настраивала скрипку. Дюрранс сел на стул за ее спиной.

— Что вам сыграть? — спросила она.

— Увертюру Мелузины, — ответил он. — Вы играли её в тот первый вечер, когда я приехал в Рамелтон. Я так хорошо это помню. Сыграйте её снова. Я хочу сравнить.

— Я играла ее и после.

— Но мне — никогда.

Они были в комнате одни, окна были открыты, сияла полная луна. Этни пересекла комнату и зажгла лампу. Потом она вернулась на прежнее место, а Дюрранс остался в тени и наклонился вперед, положив руки на колени, прислушиваясь с тем напряжением, которого не показывал весь вечер. Он решил, что сейчас проходит последнее испытание, решающее в его и её жизни. Скрипка Этни скажет, прав он или нет. Поведает ли она о дружбе или о чем-то большем?

Этни играла увертюру и совсем забыла, что Дюрранс сидит за ее спиной. Воздух в саду был по-летнему теплым и душистым, лунный свет превратил заводь в серебряное зеркало, деревья устремлялись к звездам, а музыка плыла по притихшей лужайке. Этни вдруг подумалось, что мелодия пробежит по реке до Солкомба, а оттуда по залитым лунным светом морям, и тихим шепотом фей вольется в уши спящего под яркими южными звездами человека, пока прохладный ночной ветер пустыни овевает его лицо.

«Если бы только он мог услышать! — подумала она. — Если бы только проснулся и понял, что услышал дружеское послание!»

И с этой мыслью она играла так безупречно, как никогда прежде, голос скрипки полнился сочувствием. Фантазии Этни разрастались. Музыка стала воздушным мостом на другой конец мира, и в эти минуты они с Гарри Фивершемом могли встретиться и пожать друг другу руки. Конечно, потом они расстанутся и каждый пойдет своей дорогой. Но эти минуты помогут обоим. Струны разрывали тишину. Этни казалось, что они кричат о гордости, которая охватила ее в тот день. И фантазии превратились в уверенность. Уже не «он мог бы услышать», а «он должен услышать!» И её озарила надежда.

«Если бы он мог ответить!»

Она извлекла последние ноты и подождала ответа, и когда музыка смолкла, Этни села, положив скрипку на колени, и всмотрелась в залитый лунным светом сад.

И она услышала ответ, но он появился не из залива. Он прозвучал из тени за ее спиной и был озвучен голосом Дюрранса.

— Этни, где, по-вашему, я последний раз слышал эту увертюру?

Этни внезапно осознала присутствие Дюрранса и ответила, как будто ее неожиданно разбудили посреди сна:

— Вы рассказывали мне. В Рамелтоне, когда впервые оказались в Леннон-хаусе.

— Я слышал её и позже, хотя и не в вашем исполнении. Вообще-то её даже не играли как следует. Но саму мелодию, скорее даже намек на нее, я слышал в ужасно фальшивом исполнении на цитре. Её играл один грек в маленькой кофейне с белыми стенами, освещенными единственным тусклым фонарем, в Вади-Хальфе.

— Эту увертюру? Как странно!

— Не так уж странно, на самом деле, ведь греком был Гарри Фивершем.

Вот и ответ. Этни не сомневалась, что это ответ. Она сидела совершенно неподвижно, и если бы кто-нибудь зрячий склонился над ней, то увидел бы, что её глаза закрыты. Последовало долгое молчание. Этни не понимала, почему Дюрранс так долго это скрывал и вдруг заговорил теперь. Она не спросила, зачем Гарри Фивершем играл на цитре в жалкой кофейне в Вади-Хальфе. Но ей казалось, что так он говорил с ней. Музыка была мостом. И даже нет ничего странного в том, что Фивершем заговорил с ней голосом Дюрранса.

— Когда это было? — наконец спросила она.

— В феврале. Я расскажу вам.

— Да, пожалуйста, расскажите.

И Дюрранс заговорил из тени комнаты.

Этни не повернулась к Дюррансу, даже не пошевелилась. Она сидела со скрипкой на коленях и смотрела на залитый лунным светом сад, на серебряную ленту, мелькающую среди деревьев, и она не случайно сохранила эту позу. Это помогало ей поверить, будто с ней говорит сам Гарри Фивершем, так Этни могла забыть, что говорит он голосом Дюрранса. Она почти полностью позабыла о присутствии Дюрранса. Она слушала с тем же напряжением, как и он, ей хотелось, чтобы он говорил помедленней, чтобы это длилось как можно дольше.

— Это случилось в ночь перед тем, как я отправился на восток, в пустыню — в последний раз, — сказал Дюрранс, и глубокое сожаление, которое он вложил в это «в последний раз» впервые оставило Этни равнодушной.

— Да, — сказала она. — В феврале. В середине месяца, да? Вы помните число? Мне хотелось бы знать точную дату, если вы можете назвать ее.

— Пятнадцатого, — ответил Дюрранс, и Этни задумчиво повторила.

— В феврале я была в Гленалле. Что же я делала пятнадцатого? Хотя не важно.

Когда утром Уиллоби рассказывал свою историю, она удивилась, что почему-то у нее внутри ничего не кольнуло, когда происходили те события. И теперь удивилась тоже. Странно, что пришлось дождаться этого августовского вечера в летнем саду, прежде чем она узнала о встрече Фивершема и Дюрранса пятнадцатого февраля. И она горько об этом сожалела. «Это моя вина, — сказала она себе. — Если бы я сохранила веру в него, я бы сразу это почувствовала. А теперь я наказана». Ей не пришло в голову, что это послание могло содержать плохие новости. Оно лишь о хорошем. И с этим посланием день станет по-настоящему идеальным. В этом она была вполне уверена.

— Ну же, — поторопила она. — Продолжайте!