Альфред Мейсон - Четыре пера

— В тот день я задержался в бюро, накопилось много дел. Я повернул ключ в двери в десять часов, подумав с облегчением, что не буду открывать её полтора месяца, и отправился по берегу Нила к северу от Вади-Хальфы, в городок Теуфикье. На главной улице толпились арабы, негры, пара греков и несколько египетских солдат — они стояли у двери кофейни, в круге света, отбрасываемом изнутри. Когда я подошел поближе, то услышал звук скрипки и цитры, оба инструмента фальшиво наигрывали вальс. Я встал в задних рядах зевак и заглянул в кафе. Там были голые выбеленные стены, барная стойка в углу, пара деревянных скамеек у стен, а на потолке висела единственная керосиновая лампа. Группа странствующих музыкантов играла для арабов, негров и египтян, чтобы заработать на постой и пропитание. Их было четверо, насколько я мог судить, все греки. Двое — явно муж и жена. Оба были преклонного возраста и одеты почти в лохмотья. У мужчины было худое изможденное лицо, волосы с проседью и черные усы, его жена — толстуха с грубыми чертами лица. Из оставшихся двоих одна, похоже, была их дочерью — девушка лет семнадцати, не особенно привлекательная, но одета аккуратно, насколько позволяли их печальные обстоятельства. Именно эта аккуратность одежды дала мне понять, что она их дочь, и я даже был тронут тем, что родители готовы были носить лохмотья, лишь бы дать дочери возможность приодеться. Её волосы были завязаны чистой лентой, на ней надето опрятное белое платье, даже её туфли были чистыми. Четвертый музыкант, молодой человек, сидел у окна спиной ко мне и склонился над цитрой. Но я мог разглядеть его бороду. Когда я вошел, старик играл на скрипке, хотя «играл» явно неподходящее слово. Звуки, которые он производил, были похожи на скрип пера по камню, просто душераздирающие, как будто сама скрипка выла от боли. Он пиликал на скрипке, молодой человек дергал струны цитры, а старуха и девушка медленно кружились в вальсе. Наверное, это звучит смешно, но если бы вы только могли видеть! Просто сердце разрывалось. Я никогда в жизни не видел более печального зрелища. А зеваки снаружи, негры, как я уже говорил, смеялись и подшучивали над музыкантами. Внутри же четыре белых человека — неуклюжая старуха, взмокшая от жары, которая двигалась тяжело и с одышкой; гибкая девушка и двое мужчин, извлекающие жуткие звуки, а надо всем этим — планеты и звезды африканского неба, вокруг же — безмолвие и величавость залитой лунным светом пустыни. Только представьте себе! Подобные развлечения выглядели до боли неуместно.

Он на мгновение умолк, и Этни нарисовала в своем воображении описанную сцену. Она увидела Гарри Фивершема, склонившегося над цитрой, и тут же спросила себя: «Как он оказался среди музыкантов?» Он явно не собирался возвращаться в Англию. Насколько она поняла из слов капитана Уиллоби, Фивершем не ждал от нее писем. Он не назвал Уиллоби того места, куда ему можно писать. Но что он делал в Вади-Хальфе, выдавая себя за странствующего музыканта? Как сказал Уиллоби, деньги у него были.

— Вы говорили с ним? — внезапно спросила она.

— С кем? А, с Гарри? Да, позже, когда узнал, что это он играл на цитре.

— Да, и как же вы узнали?

— Вальс закончился. Старуха изможденно рухнула на скамейку у белой стены, юноша поднял голову от цитры, старик начал терзать новую струну скрипки, а девушка приготовилась петь. Её голос был свежим и юным, но и только. Пела она так же неумело, как и играли музыканты. Но старуха улыбнулась и стала отбивать ритм тяжелым башмаком, с гордостью кивнув мужу. И снова зеваки начали издеваться над исполнителями и обмениваться неприличными жестами. Ужасно, не правда ли?

— Да, — согласилась Этни, но без выражения.

Она не испытывала сочувствия к Дюррансу, когда он начал говорить, как и к трем тем изгоям. Её слишком поглотила загадка — что делал Гарри Фивершем в Вади-Хальфе. Она изо всех сил старалась услышать его сообщение. Через открытое окно луна отбрасывала широкую полосу серебра у её ног. Этни не сводила с нее взгляда, как будто это и было окно, и через него, если долго всматриваться, она могла бы увидеть то освещенное кафе на улице городка Теуфикье на границе с Суданом.

— И что же? После того как закончилась песня?

— Молодой человек повернулся ко мне, — сказал Дюрранс, — и стал наигрывать соло на цитре. Он издал так много фальшивых нот, что поначалу я не сумел опознать мелодию. Смех и гул в толпе нарастали, и я хотел уже уйти, хотя и с тяжелым сердцем, когда он случайно сыграл несколько аккордов правильно, и я застыл. Я снова прислушался, и начал припоминать мелодию — призрак мелодии, но всё же знакомую. Я стоял на песчаной улице и слушал, стоял между лачугами и покосившимися деревьями, и перенесся в Рамелтон, в то лето под тающими небесами Донегола, когда вы сидели у открытого окна, вот как сейчас, и играли увертюру Мелузины, прямо как сегодня.

— Это была мелодия из увертюры? — воскликнула она.

— Да, и играл ее Гарри Фивершем. Я не сразу догадался. Тогда я был не слишком сообразителен.

— Но теперь — другое дело.

— Получше соображаю, это верно. Теперь я бы сразу догадался. Но тогда это просто пробудило мое любопытство. Я гадал, откуда странствующий грек-музыкант знает эту мелодию. В любом случае, я собирался наградить его за усердие. Думаю, вы бы хотели, чтобы я так поступил.

— Да, — прошептала Этни.

— Так что, когда он вышел из кафе и со шляпой в руках пошел через насмешливую толпу, я бросил ему соверен. Он посмотрел на меня, вздрогнув от удивления. Тут я узнал его, несмотря на бороду. Кроме того, он выкрикнул «Джек!», не успев опомниться.

— Значит, вы не ошиблись, — задумчиво протянула Этни. — Нет, человек, игравший на цитре, был — она чуть не сказала «Гарри», но вовремя остановилась — был мистер Фивершем. Но он не умел ни на чем играть, я это отлично помню, — она рассмеялась, вспомнив полную неспособность Фивершема воспринимать любую музыку, кроме той, что она играла на скрипке. — У него не было слуха. Он не заметил бы и самый грубый диссонанс. Он не мог помнить мелодию увертюры Мелузины.

— Но всё же это был Гарри Фивершем, — ответил Дюрранс. — Каким-то образом он запомнил. Я могу это понять. Он так мало хотел сохранить в памяти, что эта малость крепко врезалась в мозг. И каким-то образом, вероятно, долгими тренировками, он научился извлекать из цитры нечто похожее на то, что помнил. Разве нельзя представить, как он напевал эту мелодию, насвистывал ее бессчетное число раз, с ошибками и искажениями, пока однажды сумел запомнить? разве вы не можете представить, как он старательно пытается сыграть ее на цитре? Я могу. Да, могу.

Вот так Этни получила ответ, а Дюрранс принял это за понимание. Она сидела молча, глубоко тронутая рассказанной историей. Значит, увертюра, ее любимая мелодия, передала сообщение, что Гарри ее не забыл, несмотря на четвертое белое перо, он думал об Этни с нежностью. Гарри Фивершем не стал бы впустую тратить время, разучивая мелодию. Этни была тронута, как никогда в жизни.