Альфред Мейсон - Четыре пера

План Тренча сработал. В ту ночь Фивершем спал под открытым небом, а две ночи спустя Тренч лежал рядом с ним. Над головой было ясное небо и пылающие звезды.

— Еще три дня, — сказал Фивершем, и услышал, как его спутник глубоко задышал. Какое-то время они лежали бок о бок в тишине и дышали прохладным ночным воздухом, а затем Тренч сказал:

— Ты спишь?

— Да.

— Ладно, — и с некоторым колебанием он обрел уверенность, подавленную в тот день, когда они сидели на берегу Нила. — Полагаю, у каждого человека есть свое особое чувство сентиментальности. У меня тоже. Я не женат, так что это чувство другого рода. Возможно, ты будешь смеяться над этим. Я не просто ненавижу этот убогий, безрассудный, мерзкий город Умдурман или ужасы его тюрьмы. Я не просто ненавижу пустоту этой голой пустыни. Дело не только в том, что меня тошнит от пальм Хартума, цепей или кнутов тюремщиков. Есть нечто большее. Я хочу умереть дома, и так часто отчаянно боялся, что придется умереть здесь. Я хочу умереть дома... не только в своей стране, но и в своей деревне, и быть похороненным под знакомыми деревьями, вблизи знакомой церкви и домов, и реки с форелью, где рыбачил в детстве. Не сомневаюсь, ты будешь смеяться.

Фивершем не смеялся. Слова до странности показались ему знакомыми, и он знал почему. Никто и никогда не говорил ему этих слов, но они могли бы принадлежать Этни Юстас.

— Нет, я не смеюсь, — ответил он. — Я понимаю. — И он заговорил с теплой интонаций, что скорее удивило Тренча. Между ними возникла настоящая дружба, она зародилась той ночью.

Это был подходящий момент для откровенности. Лежа бок о бок за ограждением, они тихо переговаривались. Крики и вопли из «Дома камня» звучали приглушенно, и у обоих возникало чувство, что все хорошо. Они могли дышать, видеть, низкая крыша не угнетала; их окутывала ночная прохлада. Воздух до самого утра был очень холодным, и они просыпались от холода и жались друг к другу в углу. А пока что спокойно лежали на спине, сложив руки под головой, и наблюдали, как великолепные звезды и планеты горят на синем куполе неба.

— Как будет странно увидеть их снова тусклыми и маленькими, — сказал Тренч.

— Нас ждет вознаграждение, — ответил Фивершем со смехом.

И они принялись строить планы, что будут делать, когда пересекут пустыню, Средиземное море и всю Европу и окажутся в своей стране с тусклыми, маленькими звездами.

Они были так очарованы и увлечены картинами, возникшими от простейшего предложения, самой обычной фразы, через волшебство ассоциаций, что часы пролетели незаметно. Они больше не были узниками в этом варварском городе, темнеющего на мрачных просторах пустыни; они были на родине, следуя старым увлечениям. Они стояли под деревьями с ружьями в руках, и вдруг раздался крик: «Смотри! Смотри!». Тренч снова услышал знакомый треск катушки на удилище, когда поранился о леску на берегу форелевой реки. Они говорили о театрах в Лондоне, последних увиденных пьесах и последних книгах, прочитанных шесть лет назад.

— Вот Большая Медведица, — сказал вдруг Тренч. — Уже поздно.

Хвост созвездия погружался за колючую изгородь заребы. Они повернулись на бок.

— Еще три дня, — сказал Тренч.

— Всего лишь три дня, — откликнулся Фивершем.

И через минуту они были не в Англии и не в Судане; звезды до утра незаметно проносились над их головами. Они затерялись в приятной стране сновидений.

«Еще три дня». Оба они заснули с этими словами на губах. Но на следующее утро Тренч проснулся и пожаловался на лихорадку; болезнь стремительно обрушилась на него, и до полудня он начал бредить. Они с Фивершемом поменялись ролями. Тысячи ночей в «Доме камня» сделали свое дело. Но это не простое совпадение, что Тренча внезапно поразила болезнь в тот самый момент, когда открылась дверь его тюрьмы. Так неожиданно накрывший его огромный прилив радости оказался слишком непосильным для измученного тела. Перспектива настоящего побега стала венцом испытания, которое он не смог вынести.

— Через несколько дней ему станет лучше, — сказал Фивершем. — Ничего страшного.

— Это Ум Сабба, — ответил Ибрагим, покачав головой.

Ужасный сыпной тиф стольких поразил в этой кишащей заразой тюрьме и унес на седьмой день.

Фивершем отказывался верить.

— Обойдется, — повторял он с каким-то страстным упрямством; но в его голове возник еще один вопрос: «Будут ли ждать люди с верблюдами?» Каждый день, спускаясь к Нилу, он видел Абу Фатму в синей одежде на своем посту; каждый день тот подавал ему знак, и каждый день Фивершем не давал ответа. Тем временем с помощью Ибрагима он ухаживал за Тренчем.

Мальчик ежедневно приходил в тюрьму с едой; его отправили купить тамаринды, финики и коренья, из которых Ибрагим варил охлаждающие примочки. Вместе они переносили Тренча из тени в тень, когда солнце перемещалось через заребу. Голодающей семье Идриса оказали дополнительную помощь, и поэтому с Тренча сняли сорокафунтовые цепи. Ему давали мякоть растений, пропитанную соленой водой, рот наполнили маслом, тело обмазали и завернули в верблюжье сукно. Лихорадка шла своим чередом, и на седьмой день Ибрагим сказал:

— Сегодня последний день, он умрет.

— Нет, — ответил Фивершем, — это невозможно. — «В своем приходе, — так он сказал, — под деревьями». Не здесь, нет.

И он снова заговорил с горячим упорством. Он больше не думал о человеке в синей одежде за стенами тюрьмы и о шансах на побег. Страх, что третье перо никогда не возвратится к Этни, что у нее никогда не будет возможности вернуть четвертое по своей воле, больше его не беспокоил. Даже надежду на «после» он прогнал из своей головы. Он думал только о Тренче и нескольких нескладных словах, произнесенных в углу заребы в первую ночь, когда они бок о бок лежали под куполом неба.

— Нет, — повторил он, — он не должен умереть здесь.

И весь этот день и ночь он дежурил около Тренча, пока тот вел долгую и тяжелую борьбу между жизнью и смертью. В один момент казалось, что три года в «Доме камня» не прошли даром, в другой — что крепкое телосложение и выносливость Тренча позволят одолеть болезнь.

В ту ночь, во всяком случае, так и произошло, и борьба продолжалась. Опасный седьмой день миновал. Даже Ибрагим обрел надежду. На тринадцатый день Тренч спал и не бредил во сне, и проснулся уже с ясной головой. Он был один, и так плотно обернут в верблюжье сукно, что не мог пошевелиться; но жаркий день прошел, и тень от «Дома камня» лежала на песке у заребы. У него не было никакого желания шевелиться, и он неторопливо размышлял, как долго проболел. Во время этих размышлений он услышал крики тюремщиков, крики пленных за пределами заребы в направлении реки. Ворота открылись, и заключенные хлынули внутрь. Среди них был Фивершем, и он направился прямо в угол к Тренчу.