Юдифь Готье - Завоевание рая

— Все на свете, кто взглянул бы на нее в таком виде, назвали бы ее воплощением любви, — сказал маркиз Лиле.

Урваси кончиками пальцев взяла через плечо стрелу, оперенную перьями попугая.

— Берегитесь! — вскричала принцесса. — Ужасный Кама-Дэва натянул свой лук и полетит стрела, в которой яд смешан с амброзией!

— Я больше не боюсь торжествующего бога, — сказал Бюсси. — Он так изранил меня всего, что пусть-ка попробует найти еще место хоть для одной раны.

— Никому не надо бояться, — сказала Урваси, смеясь, — даже птицам и белкам, которые населяют цветущие кусты и деревья.

— Твоя жертва, должно быть, один из бессмертных, — сказал Бюсси, глядя, как царица натягивала тетиву лука с неподражаемой грацией.

— Нет! — сказала она. — Прежде это были пантеры и птицы, но теперь кровь пугает меня, и я охочусь только на цветы.

Стрела полетела, и цветок, срезанный на стебле, упал с высокой лианы.

Один из пажей соскочил с коня и поднял его. За этой жертвой последовали другие; это был как бы дождь цветов, и корзинки наполнялись. Иногда цветок, пронзенный в середину, осыпался.

— Ах, неловкая! — восклицала царица. — Я его убила.

Маркиз любовался ею в лихорадочном восхищении, каждое ее движение открывало ему новую прелесть и было для него так же сладко и утешительно, как ласка.

Она отклонялась назад, чтобы лучше целиться, нагибалась вбок, опускала длинные ресницы своих внимательных глаз, расставляла руки, затем, когда стрела была пущена, улыбаясь, опускала их. Ее арабская лошадь цвета персика слушалась малейшего движения ее колена или тихо сказанного слова.

— Что же, ленивец! — вскричала царица. — Ты не хочешь подражать мне?

— У меня нет лука, — сказал Бюсси.

Принцесса Лила протянула ему свой.

— Я так неискусна, — сказала она, — что не смею употреблять его, потому что боюсь ранить птиц.

— Я никогда не имел дела с этим оружием!

— Скажите, какая гордость! — вскричала царица, смеясь. — Этот герой боится быть побежденным.

Бюсси быстро взял лук и стрелы, которые ему протягивала Лила, потом пустил свою лошадь вперед, ища глазами цветок, чтобы попасть в него.

Урваси, любопытствуя, догнала его, оставив Лилу позади с Арслан-Ханом.

Лила следила за ними мечтательным взором.

— Кто мог предвидеть, — сказала она умаре, — что мы увидим когда-нибудь этих смертельных врагов бегающими вместе в таком нежном согласии, забавляясь цветами с детской радостью?

— Ты вспоминаешь, как и я, другое утро, принцесса, не правда ли? — сказал Арслан. — То, когда мы присутствовали при первой битве, у Мальяпора, французов с моголами, когда я спустился к городу, чтобы узнать, находится ли среди сражающихся человек, которого мы ненавидели.

— Да, — сказала Лила. — Я подумала об этом, когда сегодня мы снова соединились около этого самого человека, жизнь которого стала нам так дорога.

— Конечно, — сказал мусульманин, — теперь я люблю его и любуюсь им, и жизнь моя принадлежит ему.

— Если ты его так любишь, следи хорошенько за ним, заклинаю тебя, — сказала принцесса с помрачившимся взглядом. — Так как ты теперь приставлен к его дому, ты его совсем не покидаешь; ну, так остерегайся всего. Ему еще угрожают измена и убийство, потому что я очень боюсь, что у царицы не хватит ни решимости, ни, может быть, силы предупредить их мощным проявлением власти.

— Вся опасность заключается в том бессовестном министре, не правда ли? — вскричал Арслан, преисполненный негодования. — Это чудовище с гнусной зеленой физиономией, который живет только жадностью, этот скорпион, эта ядовитая змея! Почему не употребить против него то оружие, к которому он сам так охотно прибегает?

— Говори тише! — сказала Лила, осматриваясь с беспокойством. — Убить брамина — это такой грех, о котором нельзя даже подумать. Кроме того, царица, терзаемая угрызениями совести из-за злодеяния, которое заставил ее совершить министр, и которая оплакивала смерть бабочки, не согласится для спасения своей собственной жизни пролить больше ни одной капли крови: к тому же она суеверна, она верит в чудеса и в превосходство браминов. Панх-Анан еще не потерял всего влияния над ней.

— Что же делать? Как освободить мир от такого негодяя?

— Я написала великому визирю Ругунат-Дату, прося у него совета; ответ не заставит себя ждать. А покуда будем настороже. Ведь опасность не грозит нам немедленно: посланник — особа священная, и никто, даже Панх-Анан, не посмеет ничего предпринять против него, пока он находится в пределах государства.

Покуда эти два верных сердца беспокоились о будущем, два стрелка, отдаваясь настоящему, скакали по свежей аллее, состязаясь в ловкости и не уступая друг другу. Такой искусный стрелок, как маркиз, после нескольких потерянных стрел и искрошенных цветов, скоро стал с блестящим успехом поддерживать борьбу; а когда она окончилась, колчаны были пусты, а корзины полны.

Бюсси и царица остановились, улыбаясь, и Урваси искала глазами своих спутников; они показались совсем вдали и шагом приближались к ним. Тогда, при мысли, что она на минуту осталась одна с Бюсси, красавица почувствовала страшное волнение, в котором страх смешивался с удовольствием.

«Он осыпал меня благодеяниями, — думала она, — а я отблагодарила его ужасной изменой. Теперь, когда наши сердца слились, могу ли я отказать ему, если бы он потребовал признания в любви, которую он слишком хорошо угадал, или наконец попросил бы вознаграждения за свои долгие и терпеливые страдания? Как говорить ему об осторожности и тайне, которые должны еще замедлить и скрыть наше счастье?»

И она опускала голову, желая и боясь, чтобы он заговорил.

Между тем он молчал, удерживаемый именно мыслью о благодарности, которой она была ему обязана, и боясь, как бы ей не показалось, будто он ее требует. Кроме того, у него еще не прошло это чистое, прелестное смущение зарождавшейся любви, и он испытывал такую полноту счастья, что не думал желать чего-нибудь больше настоящей минуты. Он был далек от мысли требовать от нее чего-нибудь; он боялся оскорбить ее даже той настойчивостью, с какой смотрел на нее, но тем не менее не мог оторвать от нее взора. Бюсси был очарован этим совершенством форм, как будто он был скульптор, и находил неизъяснимое наслаждение в том, чтобы следить за прелестью ее малейшего движения, — за ее манерой поднимать голову быстрым, гордым движением, за дрожанием ее длинных ресниц на щеках; особенно хорошо она поджимала свои яркие шелковистые губы, заставляя трепетать от нежности сердце влюбленного.

«Это — поистине избранная душа! — подумала царица, в то время как Лила и Арслан подошли к ним. — Он все хочет получить от меня самой и ничего не попросить».