Юдифь Готье - Завоевание рая

— Ты будешь услышана, прекрасная дева! — сказал факир. — Он явится, ты увидишь, как он прибежит, обезумев от страха и любви. Тогда сойди с костра, беги в его объятия: они сомкнутся над тобой, чтобы унести тебя на небо.

— Ах, благодарю, благодарю! — воскликнула царица, схватив руку Сата-Нанды и благоговейно целуя ее.

Каста браминов подвигалась к ней навстречу с Панх-Ананом во главе; но толпа, менее почтительная, чем всегда, не торопясь, расступалась перед ними. Можно было даже сказать, что враждебный ропот пробегал там и сям, и что как бы нечаянно, святым отцам заграждали дорогу. По знаку своего господина, рабы Панх-Анана рассыпали несколько ударов направо и налево своими серебряными палками; народ отступил, бросая злобные взгляды ненависти на министра. В толпе распространился слух, что Панх-Анан принудил царицу назначить его своим наследником и что он толкнул ее на жертвенник, чтобы завладеть ее короной. Новость, что жестокий и жадный брамин, которого так боялись и ненавидели, наследует этой любимой государыне, усиливало отчаяние, вызванное жертвоприношением.

Урваси села в носилки, ища глазами факира, который замешался в толпе. Она заметила, как он с удовольствием потирал руки, слушая ропот толпы.

Дорога была длинная и трудная. Нужно было рассекать живые волны, нарочно загораживавшие проход, представляя слабое сопротивление ударам палок и натискам всадников. Иногда цепь всадников разрывалась, и ворвавшаяся толпа тянулась, ползая на коленях, к носилкам.

— Царица, царица! Не покидай нас! — кричали люди. — Что с нами будет без тебя? Мы привыкли к твоей благодетельной руке, и всякое другое иго раздавит нас.

— Мы будем тебя так любить, что ты забудешь свое горе, останься, останься! Ты должна быть с нами. Откажись от этой ужасной смерти! Сжалься над твоим народом, который готов погибнуть вместе с тобой!

Народ хватался за носильщиков, умоляя их не идти вперед, тогда как царица, в слезах, откидывалась в глубь носилок.

Министр, полный беспокойства, отдал приказание рассеять толпу ударами копий. Послышались крики, жалобы, и кровь полилась на землю; но дорога стала свободной; и вскоре все вступили в тень царского кладбища.

На открытом месте, где позже должен был возвышаться надгробный памятник из мрамора и золота, был воздвигнут костер из сандалового дерева. На каждом углу рабы держали зажженные факелы.

Увидя вдруг эту груду бревен и валежника, Урваси с непобедимым ужасом откинулась назад, закрывая лицо руками. Но ее гордость быстро вернул ей мужество: она резко подняла голову и храбро посмотрела на место жертвоприношения.

Брамины поместились на площадке, против костра, и с поднятыми вверх руками стали на молитву. Под ними глухо заиграли музыканты, мало-помалу увеличивая шум. Толпа, сдерживаемая стражей, составляла как бы стену на некотором расстоянии.

Вокруг костра развешивали гирлянды цветов и зелени, которые почти совсем скрывали его. Молодые девушки, ходя вокруг него, лили на землю амбру и мускус; потом они вернулись к царице, которая, срывая с себя украшения, раздавала их им.

Нанх-Анан приблизился к Урваси с полной чашей в руках. Он восхвалял царицу с напыщенным жаром, очертил главные деяния ее царствования и провозгласил ей счастливое существование в будущей жизни. Он обещал выстроить в честь нее храм, как в честь богини, и в конце концов поздравил богов с принятием ее в их мир. Потом он протянул ей напиток. Обыкновенно его составляли из усыпляющего сока для того, чтобы жертва онемела, так как страшное возмущение природы перед убийством могло вызвать соблазн. Но Панх-Анан, боясь, чтобы народ не предпринял чего-нибудь для освобождения царицы, усилил порцию яда, чтобы навсегда усыпить ту, которая выпьет его.

Урваси твердым голосом поблагодарила его, схватила чашу, в слезах протянула ее к толпе, как бы прощаясь с ней в последний раз, и поднесла ее к губам.

Одним прыжком Сата-Нанда очутился перед ней и опрокинул смертельный напиток, сказав тихим голосом:

— Это помешает тебе видеть явление.

Она с благодарностью посмотрела на него и бросилась на костер.

Тогда рабы, опустив свои факелы, подожгли его.

Музыкальные инструменты с шумом заиграли, чтобы покрыть возможные крики жертвы, а брамины, придя в сильное волнение, запели торжественную молитву, в то время как душистый дым стал стлаться по земле.

Урваси появилась на вершине костра, как на пьедестале. Освещенная лучами солнца, которые, казалось, сосредоточивались на ней, ее красота приобретала неземной блеск, и, казалось, она больше уже не принадлежала земле.

Охваченная восторгом, она терпеливо ждала обещанного вознаграждения — последнего видения, которое должно было сделать смерть такой сладкой. Обещание факира усыпило ее томление лучше, чем это мог сделать напиток.

— Спеши, возлюбленный, спеши! Иначе будет слишком поздно, — бормотала она.

Вдруг она вскрикнула:

— Он едет, он едет! Я заметила блеск его шпаги, его белоснежный лоб, блеск его золотых волос…

Облако дыма быстро поднялось и окутало ее, ослепляя; она старалась руками разорвать его, отогнать.

Бешеные крики торжества и радости, вырвавшиеся из тысячи уст, были так оглушительны, что можно было подумать, будто небо падало.

— Победа! Победа! Супруг возвращается, герой спасет ее.

Она ясно слышала эти возгласы, но, окутанная душным облаком, ничего больше не видела и перебегала с одного конца костра на другой, с протянутыми руками, стараясь освободиться от этого ужасного мрака.

Ей не хватало дыхания; ее разгоревшиеся глаза с трудом открывались. Она готова была упасть, когда увидела, как в дым въехала лошадь, покрытая пеной и кровью, с бешеными от ужаса глазами, неся дорогого всадника, который схватил ее на руки и умчал.

Но в эту минуту появилась фигура Панх-Анана, который, скрежеща от бешенства зубами, повис на спасителе, мешая ему, стараясь свалить его. Подобно тому, как отстраняют мерзкое животное, Бюсси сильным ударом ноги оттолкнул своего врага, так что он покатился в середину костра и исчез за облаком.

На отчаянные крики брамина о помощи отвечали только смехом. Одну минуту Панх-Анану удалось подняться, чтобы бежать; но один воин концом копья оттолкнул его.

Брамин узнал его: то был Арслан-Хан.

— Я не сержусь, что мне пришлось только наполовину принять участие в мести, — сказал мусульманин, — потому что я не мог один привести ее в исполнение. Прочь, прочь, отвратительное чудовище, верни свою мерзкую душу Иблису!

Теперь огонь ярко и живо затрещал. Панх-Анан испустил страшный предсмертный хрип; огонь жег его и осветил его тело, которое покатилось, подобно узкому ремню, и он, корчась, полетел в горящие уголья.