Михаил Щукин - Каторжная воля

– Это так, коршуняка – птица хитрая. А ты к чему рассказываешь?

– Да вот, увидел и рассказал, без всякой задней мысли.

– Ну-ну, без задней. А передняя имеется?

– И такая имеется. Скажи мне, Емельян, будь ласков, куда ты сегодня так торопливо побежал?

– Дела у меня по хозяйству. Казенного жалованья не платят, самому кормиться приходится, вот и бегаю.

– А все-таки скажи – куда ходил-то?

– По нужде, на вольный воздух! – отрезал Емельян.

И обогнул Фадея Фадеевича, словно вкопанный столб, направился, не обернувшись, в избу, всем своим видом показывая, что дел у него еще невпроворот и нет лишнего времени, чтобы тратить его на пустяшные разговоры.

Останавливать и еще о чем-то расспрашивать его Фадей Фадеевич не стал. Только посмотрел в широкую спину старосты и покивал головой. Затем, не торопясь, словно прогуливался, вышел из ограды, плотно прикрыв за собой калитку, и пошагал вдоль по улице, с любопытством оглядываясь по сторонам.

И вдруг исчез. Как сквозь землю провалился.

А заново, словно из-под земли выскочив, появился на задах огорода, возле старой и черной баньки. Оглядел толстый кол, которым была подперта дверь, похлопал по нему ладонью, словно проверяя на прочность, и негромко окликнул:

– Эй, сиделец! Живой ты там? Не угорел?

В ответ ему – глухое и неясное шуршанье. Фадей Фадеевич постоял, подождал, продолжая похлопывать по колу ладонью, и снова спросил:

– Неужели не слышишь? Отзывайся!

Опять послышалось шуршанье, оборвалось, и раздался неуверенный голос Гордея:

– Ты кто такой?

– Дух святой! Освобождать тебя пришел. На волю-то хочется? Или дальше будешь в бане париться?

– По голосу не могу признать, не наш вроде. Ты из этих, которые вчера приехали?

– Из этих, из этих, из вчерашних. В последний раз спрашиваю – желаешь на волю или не желаешь? Отпирать тебя или нет?

– Отпирай, – со вздохом отозвался Гордей.

– Только учти – я в догоняшки с тобой играть не буду. Запомнил?

– Ну, ладно…

Резким пинком откинул Фадей Фадеевич кол, и в руке у него мгновенно оказался револьвер, который он выдернул из-за пояса. До этого, закрытый полой пиджака, он был не виден. Дверь распахнулась, Гордей выскочил за порог, стрельнул глазами, видимо, выбирая – в какую сторону бежать? – но Фадей Фадеевич осадил его:

– Сюда смотри.

И поднял револьвер повыше.

Гордей осел. Смотрел на револьвер и глаза у него становились все шире.

– Ты на порожек присаживайся, – посоветовал ему Фадей Фадеевич, – ловчее будет. А я тут у стеночки постою. И поговорим душевно. Как тебя зовут-то?

– Гордей я…

– Значит, так, Гордей. Человек я казенный, из самой губернии сюда прислан, и должен ты мне отвечать как представителю власти честно и без утайки. Куда ты сегодня утром спозаранку поскакал и по какой причине староста Емельян тебя вернул и в эту баню запер? Если отвечать не будешь или врать начнешь, я тебе ногу прострелю. Имею такое право от своего начальства.

Тяжело задышал Гордей, раздувая широкие ноздри чуть приплюснутого носа, сгорбился и долго не отзывался. Фадей Фадеевич терпеливо ждал. В наступившей тишине хорошо было слышно, как надрывался где-то жидким еще голосишком молодой петух. Орал без передыха и даже пытался хлопать крыльями.

– Птицы тут у вас, братцы, все какие-то бойкие, того и гляди полетят на большую дорогу обозы грабить.

– А? Какие птицы? – не понял Гордей.

– Всякие. Ты, дорогуша, рассказывай, рассказывай, я уже ждать притомился.

– Чего тебе рассказывать? – Гордей ладонью смахнул пот со лба, взъерошил пятерней волосы, и голос у него заметно отвердел, зазвучала в нем неприкрытая злость: – Кто ты такой, чтобы оружием мне грозить?! Не вздумай стрелить, вся деревня сбежится и головенку открутят!

– Это уже моя печаль-забота – открутят или не открутят. А вот ногу я тебе прострелю, если упрямиться будешь. Куда поехал утром? Почему староста вернул обратно? Почему в баню запер? Отвечай!

– А ты у старосты спроси! У Емельяна! По какой причине он ко мне привязался, как смола липучая?! Прилип, не отковырнешь! Жизни не дает!

– Вот и рассказывай, почему он тебе жизни не дает.

– Гад он ползучий! Ты оружье свое опусти, оно, если заряжено, само пальнуть может. А ноги у меня не деревянные, живые. Ладно… Только один уговор, Емельяну – молчок. Обещаешь?

– Обещаю. Никто не узнает.

– Тогда поехали.

– Куда?

– А куда я скажу, туда и поедем. Сам увидишь. Только пара коней нужна, пешком мне ноги бить совсем нежелательно. Коней-то добудешь?

– Будут кони, будут. Ты пока еще посиди в баньке, поскучай, а я за тобой вернусь. Как вернусь, сразу и поедем.

Зло, исподлобья глянул Гордей, но ничего не сказал, молча шагнул в темную баню и захлопнул за собой дверь. Фадей Фадеевич приладил кол на старое место и неспешно пошел прочь. Вернулся к избе старосты, и скоро из ограды выехал Мироныч на пустой подводе, а следом за подводой шел еще один конь, привязанный к задку телеги концом уздечки. Мироныч миновал улицу, пересек ручей и скрылся за каменными валунами.

Через некоторое время вышел из ограды и Фадей Фадеевич. И снова исчез из глаз, будто его сдуло неведомым ветром. Возник возле бани, откинул кол и распахнул двери:

– Выходи. Идем до ручья. Только пригнись, чтобы не видно было.

Гордей послушно согнулся, и они двинулись быстрым шагом, скрываясь за высокой и густой крапивой.

Ручей перешли вброд, оскальзываясь на гладких камнях, обточенных течением. Поднялись на взгорок и скрылись за валунами. Мироныч их уже ждал, как ждали и два коня под седлами.

– Литовку-то захватил? – спросил Фадей Фадеевич.

– Захватил, в телеге лежит, литовка у меня – как бритва. Хоть траву косить, хоть головы рубить. – Мироныч ухмыльнулся и поглядел на Гордея. Тот помрачнел еще больше.

– Нет уж, головы рубить – дело подсудное. – Фадей Фадеевич легко и упруго вскочил в седло и добавил: – Лучше травку коси и нас жди. Поехали, Гордей, чего стоишь, или тебе карету подавать?

– Обойдемся, – глухо буркнул Гордей и махом оказался в седле. Разобрал повод и тронул коня, направляя его вверх по узкой, извилистой тропе.

Ехали долго.

Тропа, по-змеиному извиваясь, поднималась все выше в горы. Кони теперь шли медленней, осторожней, почти неслышно ставя копыта на каменную твердь. Когда тропа совсем истончилась, впереди неожиданно показался маленький лужок, густо покрытый высокой, в пояс, травой. На этом лужке Гордей остановил своего коня, спрыгнул на землю и потянулся, словно спросонья, так сладко, что кости хрустнули. Поднял голову и сказал:

– Слезай, служивый. Дальше на карачках поползем. Давно на карачках перед начальством не ползал? Вот и вспомнишь.

И коротко хохотнул, довольный своей шуткой. Будто переменился человек за то время, которое потрачено было на дорогу в горы. Исчезли угрюмость и злоба, глаза прищурились и повеселели, а на губах обозначилась лукавая и загадочная усмешка. Фадей Фадеевич неспешно спустился с седла, так же неспешно огляделся вокруг и осторожно присел на траву таким образом, чтобы видеть лицо своего спутника, которое так разительно изменилось. Гордей же на него не глядел, лежал на траве, вольно раскинув руки, и взгляд его неподвижный был теперь уперт прямо в небо, даже ресницы не вздрагивали. Казалось, он разглядел там, в недосягаемой высоте, нечто такое, что удивило его до чрезвычайности. Он даже замер, выструнившись всем телом. Фадей Фадеевич тоже поднял глаза вверх. В густой синеве небесного купола легко скользили причудливые облака, на ходу менявшие свои очертания.