Михаил Щукин - Каторжная воля

– Нутряная у меня болезнь, грызет и грызет, все кишки выела. В деревне у нас, помню, когда маленький был, бабка соседская рассказывала… Будто бы спал мужик на покосе, уморился и прилег на валок, на травку. А спал он всегда с открытым ртом, привычка такая имелась – как засыпать начинает, так и рот нараспашку. И вот пока сны видел, ему змея в рот будто бы заползла, ну и дальше, в кишки. И стала, значит, в нем жить. А мужик тощать начал. И до того она его выгрызла, одна скорлупа осталась, а как мужик помер, змеюка из него и вылезла – длинная и толщиной в руку, аж складки на ней. Сказка, понятно дело, а только мне все кажется, что изнутри меня змея ест. Если помру нечаянно, ты глянь, парень, вылезет из меня какая живность или нет.

– Веселые сказки на ночь рассказываешь.

– Какие знаю, про те и балакаю, сам спросил. Засыпать будешь, рот не забудь закрыть. И над словами моими подумай.

Замолчал Черкашин и затих, укрывшись с головой под дерюгой. Федор потоптался и лег в углу, на голые доски пола, сунув под голову свой заплечный мешок. Сна не было. Где-то в подполе шуршали и попискивали мыши. Удушливый, затхлый запах чувствовался теперь острее, казалось даже, что он густеет, как застывающий холодец, и застревает в горле. Федор перевернулся на бок, приткнулся лбом к стене и ухо закрыл ладонью, чтобы не слышать, как резвятся мыши. Не помогло. Заснуть все равно не мог. Тогда он поднялся и осторожно выбрался на улицу.

Ночь над Ново-Николаевском лежала звездная, тихая. Чуть-чуть, едва ощутимо, тянул свежий ветерок, шевелил березовые листья, и они отзывались неясным звуком, похожим на вкрадчивый шепот. Федор открыл калитку и вышел за ограду. Долго смотрел на пустую улицу, обозначенную редкими фонарями, и все думал над теми словами, которые услышал от Черкашина. Думал и отвечал ему сейчас: «Расскажи да расскажи, кто ты такой… Разбежался я тебе рассказывать! Все вы одним дерьмом мазаны, никому верить нельзя. Если помогать не будет, самому придется дело проворачивать, деваться мне некуда и пятиться некуда». Вернувшись в ограду, он еще и там постоял, ощущая на лице упругий ветерок, и когда показалось, что от противного запаха избавился полностью, вернулся в дом и улегся на прежнее место, надеясь уснуть.

Но и в этот раз не получилось. Тонкий щенячий визг Черкашина пронзил, словно шилом. Звучал, не прерываясь. Федор вскочил, подбежал к топчану, смутно различил в полутьме, что Черкашин под дерюгой извивается, как червяк. На ощупь нашарил его, ухватил за плечо, встряхнул:

– Ты чего?! Чего орешь?!

Черкашин, не отзываясь, продолжал визжать. Извивался под его руками, вздрагивал от терзающей боли и не мог, похоже, выдавить из себя ни одного слова. Федор снова встряхнул его, приподнял, пытаясь привести в чувство, и удивился, что тело у Черкашина совсем легкое, как у ребенка.

Визг внезапно оборвался и прорезался обессиленный, едва различимый шепот:

– Воды в чугунке нагрей… тряпками обмотай… на живот мне… сил нет терпеть… скорей только…

Снова пришлось растоплять печь, благо что она еще не успела остыть, засовывать в нее чугун с водой, искать тряпки. Все это время Черкашин продолжал повизгивать, но уже не так пронзительно, как прежде, а тихо, с долгими перерывами. Когда Федор поставил ему на живот чугунок с горячей водой, обмотанный тряпками, он и вовсе замолчал, только покряхтывал. За окном уже начинал синеть рассвет, когда Черкашин подал голос:

– Спаси Бог тебя, парень. Не дал загнуться, – передохнул, помолчал и продолжил: – Прислали тебя сюда за господином Любимцевым. Так?

– Так, – подтвердил Федор упавшим голосом – не ожидал этого услышать, – откуда ты…

– Не перебивай. Мне теперь говорить, как бревна таскать. На петлю тебя посадили, ни убежать, ни отвязаться. Как посадили, ты не рассказываешь, твое дело, хозяин – барин. Мне-то сейчас уже никакой разницы нет, не сегодня, так завтра ноги вытяну. Подожди, дам я тебе полную картину. Помогу – слово у меня крепкое. А теперь воду подогрей, пока печка топится, до кипятка подогрей, чтобы до самых дальних кишков достала. Эх, жизнь! И зачем она человеку дается?! Коротенькая, с гулькин нос, а сколько за нее мучений принимаешь! Ты вот знаешь, зачем она дается?

– Как зачем? – удивился Федор. – Затем и дается, чтобы жить. Как по-другому-то?

– А по-другому так… Чтобы жить, а не мучиться. Чуешь разницу? А-а, чего тебе разжевывать, подрастешь – сам поймешь. Теперь слушай, пока вода кипятится, слушай и мотай на ус. Тут базар у нас, куда ты ходил, а на въезде всегда извозчики стоят. Ищи Герасима, шустрый такой, бородатый, на цыгана смахивает, чернявый.

– Он меня с пристани сюда подвозил! – вспомнил Федор.

– Вот и хорошо, значит, в лицо знаешь. Подойдешь к нему и пятак подашь, только не на виду у всех, а так, тихонько.

– Какой пятак?

– Медный! Других пятаков не бывает. А дальше всю свою беду расскажешь, какая тебе помощь нужна. От меня толку уже никакого нет. А Герасим все сделает. Пятак в шкафчике возьмешь, он на верхней полке, в уголке, лежит. Только не вздумай проболтаться – от кого прибыл. Одно говори – какая помощь нужна. Про остальное язык придержи. Понятно я тебе излагаю?

– Чего тут непонятного!

– Ну и ладно, коли так. После базара вернешься, мне перескажешь. Эх, зараза! Опять свербить начинает. Давай, тащи лекарство.

Снова поставили горячий чугун на живот Черкашину. Боль от тепла, видимо, затихла, и бедолага, измученный до края, даже ничего не сказал, а только слабо помахал рукой, показывая, что чугун надо убрать, и сразу же засопел.

Осторожно, чтобы его не разбудить, Федор прошел к шкафчику, нашарил на верхней полке пятак и долго разглядывал его, подойдя к окну, за которым светало. Пятак как пятак, если не считать двух маленьких дырок, аккуратно просверленных сверху и снизу. Федор крепко зажал пятак в кулаке и торопливо выбежал из дома.

Базар, несмотря на столь ранний час, был уже многолюдным и глухо шумел, как шумит сосновый бор при крепком ветре. Торговал, зазывал, нахваливал, ругался, приворовывал, обманывал… Громоздились кадушки, мешки, корзины, кошелки, а в них – чего только душа пожелает: мясо, рыба, мед, ягоды, огурцы, яйца, молоко и творог. Не скупись, выкладывай денежку и кушай сытно, сладко – от пуза. Пропитания на базаре на всех хватит. Но Федор даже не глянул в сторону торговых рядов, прямиком – к коновязи, где уже стояли коляски извозчиков.

Нужного ему Герасима нашел без труда. Подошел поближе, и для начала, без всяких слов, показал пятак. Герасим прищурился, скосив глаз, и перехватил вожжи. Сказал коротко и негромко:

– Присаживайся, поскачем.

И покатилась коляска, оставляя базар позади, в восточную сторону, где сразу же за крайними домами начиналась полевая дорога. Проехав по ней с половину версты, Герасим остановил коня, положил вожжи себе на колени, поскреб бороду корявыми пальцами, измазанными в дегте, и лишь после этого присвистнул – длинно, с переливами, совсем по-птичьи. Присвистнул и замолчал, прислушиваясь, чего-то дожидаясь. И дождался. Из ближней к дороге кучки берез ему отозвалась невидимая в листьях птичка. Отозвалась и просвистела так же, как Герасим, длинно и с перерывами.