Михаил Щукин - Каторжная воля

Годы шли и время распоряжалось по-своему: тихо, подолгу не хворая, перебрался на тот свет отчим, а следом за ним, года не прошло, и мать. Остался Гордей один. При собственном доме, при машине «Зингер», при нужном ремесле и при твердом заработке. Свахи, а иной раз и сами мамаши взрослых дочерей зашныряли и зажужжали вокруг него, как мухи возле чашки с медом. Еще бы… Мало того что парень мастеровой и небедный, он еще и вина не пил, и черным словом не ругался. Сам же Гордей, не замечая суеты, которая творилась вокруг него, думал совсем об ином – хотелось ему сделать какую-то невиданную красоту. Такую, чтобы глянул человек – и не смог глаз отвести, чтобы стоял и любовался, как завороженный. Какой должна быть эта красота, из чего сделана, он не знал, даже представить себе не мог, но желание не пропадало, а только крепло. Так он о ней крепко и долго думал, что она явилась к нему, совершенно неожиданно и странно – в темноте. Лежал он уже в постели, поздно вечером, собираясь уснуть, смотрел в потолок и вдруг увидел – диковинный цветок на длинном стебле распустился и засиял каждым листиком, каждым лепестком. До того он был хрупким, казалось, невесомым, что чудилось: и листья, и лепестки шевелятся, словно от легкого ветерка, шевелятся и чуть слышно, едва-едва различимо позванивают. Тоненький-тоненький серебряный звук струился от цветка. Гордей вскинулся на постели, сбросив одеяло на пол, но было уже поздно – цветок исчез бесследно, а потолок в позднее полуночное время лишь тускло и блекло маячил известкой, еще не поблекшей после недавней побелки.

Гордей лампу зажег, пристально огляделся, даже на стул встал, чтобы потолок лучше видеть, но ни единого следа от невиданного цветка не осталось. Ни следа, ни запаха, ни звука. Может быть, приснилось? Но он хорошо помнил, что не спал, просто лежал и смотрел в темноту. Не иначе как наваждение…

Сейчас-то он твердо уверен, что именно наваждением и ничем иным был тот цветок, и явился он к нему не случайно, а для того, чтобы искусить и спихнуть парня с твердой дороги на извилистую тропинку, где в любой час могут пробить голову. Но это сейчас уверен, а тогда… Тогда он заболел от видения диковинного цветка, словно хлебнул ядовитой отравы. Как человек, страдающий от неизлечимой хвори и думающий только о ней, так и он не мог ни есть, ни пить спокойно, ни спать, ни жить – все стоял перед глазами цветок и звенел чуть слышно серебряным голоском.

Швейная машина «Зингер» покрылась пылью и не строчила с утра до ночи, прокладывая ровные и точные швы. Заказчики и заказчицы уходили недовольными, получив странный ответ, что портной пока не работает. Спрашивали – когда начнет работать? И удивлялись еще больше и даже сердились, если он пожимал плечами и ничего не говорил, словно в один момент делался немым. Как в таких случаях водится, скоро пополз слух, что молодой портной не совсем в своем уме. Сам портной, когда до него эти слухи доходили, отмахивался, как отмахивался недавно от жужжащих свах, и занят был одним-единственным делом – бегал по городу, по лавкам и магазинам, и скупал серебряные рубли. А в библиотеке приказчиков спрашивал книжки по ювелирному делу. Книжек таких там не имелось, и их заказывали специально для него из Москвы и Петербурга. Еще он закупал, где только мог, всяческий инструмент и даже ходил на завод «Труд», где просил, чтобы сделали для него особые зажимы, пилочки и щипчики. Денег не жалел, без раздумий вытряхивая из своей кубышки все заработанное и оставшееся от отчима.

По ночам в доме у него подолгу светилась лампа, а спозаранку окна уже были распахнуты настежь, если стояло лето, или дымила печная труба согласно зимнему времени. Казалось соседям, что парень и не спал вовсе. Впрочем, к тому времени к чудачествам его привыкли и сплетни о нем рассказывать перестали. Живет человек, как ему глянется, и пусть живет…

А он тем временем выращивал серебряный цветок, то ли привидевшийся ему, то ли приснившийся. Именно так – не делал, не мастерил, а выращивал. Иногда листья или лепестки засыхали, обламывались, он в отчаянии опускал руки и по несколько дней не брал инструмент, но скоро пересиливал себя и снова принимался за работу, которая временами становилась для него ненавистной, но одержимость, владевшая им, была сильней.

И цветок в конце концов вырос и распустился. Стоял в переднем углу, под божницей, на большом лоскуте алого бархата, светился и чуть слышно звенел. Хотя звон, скорее всего, Гордею блазнился, потому как несколько ночей подряд он почти не спал и голова была столь тяжелой, что клонилась на грудь или на плечо, а глаза сами собой закрывались. Но он пересиливал себя, встряхивался, сидя за столом, и снова смотрел на выращенный им цветок, придумывая ему название. Но придумать так и не успел – уснул. А когда проснулся, открыл глаза и увидел цветок, испытал такое счастье, что боялся пошевелиться, опасаясь – а вдруг все исчезнет?

Не исчезало. Ни полное блаженство счастья, ни цветок.

В тот день, после долгого перерыва, вновь застрекотала машина «Зингер», с которой старательно была стерта пыль.

Пошли, как прежде, к Гордею заказчики и заказчицы, вспомнив знакомую дорогу, и было их так много, что приходилось выстраивать в длинную очередь. Но никто не обижался, все терпеливо ждали и все в итоге уходили с пошитыми обновками довольными.

Цветок по-прежнему стоял под божницей, но теперь, когда в доме часто появлялись посторонние люди, Гордей закрывал его вторым бархатным лоскутом, а открывал лишь тогда, когда оставался один. И всякий раз, когда глядел на цветок, чувствовал себя счастливым.

В то утро, налюбовавшись, он забыл накинуть бархатный лоскут на свое серебряное чудо, заторопился, вспомнив, что сегодня придет заказчик за костюмом, а петли еще не обметаны и пуговицы не пришиты. Сел, чтобы закончить работу, но пришлось отложить ее в сторону – стукнула дверь и на пороге, запустив облачко морозного пара, стремительно появилась девушка, словно не вошла, а возникла неизвестно откуда. В белой заячьей шубке, в белых валеночках и в белом пуховом платке, заиндевелом по краям, она показалась легкой пушистой снежинкой. Дунь сейчас ветерок, она поднимется и улетит так же стремительно, как и появилась. Гордей даже из-за машины вскочил, испугавшись, что это может произойти – возьмет и улетит. Почему испугался, почему вскочил, непонятно. Будто невидимый уголек отскочил от живого огня, ткнулся в грудь, раскаленный, и оставил глубокий ожог. Гордей стоял, пораженный, прижав ладонь к груди, к тому месту, которое горело, но боли не ощущал – только жжение. И было оно сладким. А девушка рассмеялась, принялась снимать белые вязаные варежки и просто, доверчиво рассказывала: